Он покачал головой.

– Тринадцать лет! Всего только тринадцать!

Он пробурчал что‑то себе в бороду, потрепал меня по щеке и удалился. Я посмотрел ему в спину. Спина была широкая, могучая – и я подумал: «Предатель!» Волна безумного гнева затопила меня.

На следующее утро, едва я расстался с отцом и повернул на Шлоссштрассе, как услышал позади шаги.

– Рудольф!

Я обернулся. Это был Ганс Вернер. Я повернулся к нему спиной и пошел дальше.

– Рудольф! – крикнул он, с трудом переводя дух. – Мне надо с тобой поговорить.

Я даже головы не повернул.

– А я не хочу с тобой разговаривать.

– Да пойми же, Рудольф, мне надо тебе сказать...

Я ускорил шаг.

– Пожалуйста, Рудольф, не беги так. Мне за тобой не угнаться.

Я пошел еще быстрее. Подпрыгивая на ходу, он неуклюже бежал за мной. Я искоса взглянул на Ганса и увидел, что лицо у него стало красное, он морщился от напряжения.

– Конечно, – сказал он, задыхаясь от бега, – я понимаю... понимаю... После того, что я тебе сделал... ты не хочешь больше... разговаривать со мной.

Я остановился как вкопанный.

– Что ты мне сделал?

– Это не я, – смущенно проговорил он, – это мой старик. Мой старик выдал тебя.

Я изумленно взглянул на него.

– Как, это он рассказал наставникам?

– В тот же вечер! – воскликнул Вернер. – В тот же вечер он пошел с ними ругаться. Он явился как раз в самый разгар родительского собрания и обругал их перед всеми!

– Он назвал меня?

– А то как же! И еще добавил: «Если среди ваших учеников есть такие звери, их надо гнать».

– Он так и сказал?

– Ну да! – почти весело воскликнул Вернер. – Но ты не огорчайся, ведь на другой же день он написал директору, что ты тут ни при чем – виноват снег. И что я прошу тебя не наказывать.

– Ах, вот оно что, – медленно проговорил я и поскреб тротуар носком ботинка.

– Тебя наказали? – спросил Вернер.

Я упорно смотрел на носок своего ботинка, и Вернер повторил:

– Тебя наказали?

– Нет.

Вернер нерешительно продолжал:

– А твой... – он хотел было сказать «твой старик», но вовремя спохватился. – А твой отец?

Я быстро ответил:

– Он ничего мне не сказал.

Немного помолчав, я поднял на него глаза и выпалил одним духом:

– Ганс, я прошу у тебя прощения за ногу.

У него был смущенный вид.

– Это ничего! Ничего! – поспешно ответил он. – Это все снег!

– Ты так и останешься навсегда хромым? – спросил я.

– О нет, – ответил он, смеясь, – это только... – он подыскивал слово, – это... преходящее. Понимаешь? Преходящее.

Он произносил это слово с явным наслаждением.

– Это значит, – добавил он, – что все пройдет.

Перед тем как нырнуть в ворота школы, он обернулся и с улыбкой протянул мне руку. Я посмотрел на его руку в каком‑то оцепенении. Пересилив себя, я сказал:

– Хорошо, я пожму тебе руку, но разговаривать с тобой я больше не буду.

– Ну, старина! – воскликнул он изумленно. – Ты все еще сердишься на меня?

– Нет, не сержусь. – Потом я добавил: – Я не хочу ни с кем разговаривать.

Медленно, как автомат, я протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием. Я тотчас же отдернул руку.