Ясно было одно: разгадку странного поведения моего сокамерника следовало искать в том, что произошло с ним во время учебы в университете.

Все это время я неотрывно буравил взглядом спину Виктора, но он почти не шевелился, уставившись в стену. Чтобы понять, чт? он там узрел, я совершил несколько маневров, заходя с разных ракурсов, однако в стене ничего особенного не обнаружилось. Даже когда я якобы случайно задел парня локтем, и он от толчка завращался, как волчок, то потом он уткнулся уже в другой участок стены, не проронив ни слова.

Он был похож на уснувшую от нехватки кислорода рыбину, которая уже не в силах двигаться и лишь иногда слабо шевелит хвостом и плавниками да судорожно хлопает жабрами.

Крутясь вокруг своего сокамерника, я заметил на его бритой башке странный шрам чуть выше левого уха. Вообще-то я не специалист по увечьям, но мне приходилось видеть зажившие следы разных ранений. Однако шрам у Виктора не был похож на след от раны. Слишком он был аккуратным и правильным, словно его сделали по линейке. Видимо, речь шла о какой-то хирургической операции, причем довольно давней, потому что шрам не отличался свежестью…

Не связано ли это с нынешним поведением моего сокамерника? Может быть, он все-таки чем-то болен и у него нет сил на активную деятельность? Надо будет навести справки у Кэпа, проводили ли медицинское освидетельствование Кулицкого перед отправкой в КоТ.

От тишины и скуки я незаметно задремал и очнулся лишь тогда, когда нам принесли обед.

К моему удивлению, Виктор вовсе не наслаждался пищей — а ведь для него это должна была быть единственная радость жизни. Рассеянно высосав содержимое тюбиков, он отправил их в утилизатор и тут же продолжил изучение стены.

Может, он придумывает, как бы сбежать отсюда? Тогда он — еще б?льший идиот, чем я думал. По сравнению с земными тюрьмами, КоТ, конечно, проигрывает по части охранной сигнализации и всяких препятствий для любителей побегов, но еще не родился тот человек, который был бы способен преодолевать ледяную пустоту, разделяющую станцию и планету.

Однако, когда я снова толкнул парня, чтобы взглянуть на его лицо, глаза у него оказались плотно закрытыми. Сначала я подумал, что он спит, но потом заметил, как глазные яблоки двигаются под веками, и понял, что мой сокамерник притворяется спящим.

Так прошел весь день, но в поведении парня ничего не менялось, так что я заскучал и стал придумывать разные фокусы, которые помогли бы мне ускорить события.

Лишь поздно вечером, перед тем, как освещение в камере перевели в ночной режим (слабое сияние пластиковой обшивки, которое предназначено лишь для того, чтобы ночью, если захочется сходить по нужде, зек не перепутал «парашу» с «душем»), Виктор вдруг буркнул себе под нос:

— Проклятый многочлен!

В голосе его прозвучала такая ненависть, что я вздрогнул. И тут же рассердился на себя за этот испуг.

— Чего-чего? — протянул я. — Это ты мне, что ли? Я тебе покажу, кто из нас член! Вот размажу сейчас тебя по стене, как кисель!..

Но он опять умолк, не обращая на меня внимания, и мне пришлось, поорав некоторое время, заткнуться.

Слово, которым он меня обозвал, было мне смутно знакомым. Где-то я уже, по-моему, его раньше слышал.

Ночь прошла неспокойно. Пришлось одним глазом дремать, а другим — зорко следить за своим напарником. Вдруг он и вправду — тайный садист, и от него можно всего ожидать?

Однако Виктор пристегнулся ремнями к стене и не пошевелился до сигнала побудки.

Когда утром он отправился в «душ», я решительно преградил ему дорогу:

— Куда собрался? Запомни на будущее, баклан: первым буду делать свои дела я, а посмеешь борзеть — урою!

— Почему? — наивно удивился Кулицкий.