Я пожал плечами:

— Пьяный, наверное, был. Или под кайфом. А может, возникли проблемы с бабами…

— Не-ет, — возразил Митрич. — Ты мне мозги не пудри, Эд. Экспертиза потом показала, что ни наркоту, ни спиртное Тихушник не употреблял. И баб у него было — хоть пруд пруди. Просто такие, как вы, уже не сможете жить нормальной жизнью. У вас же психика другой после КоТа становится. Будь на то моя воля, я бы вообще вас отсюда никуда не отпускал…

Самое страшное в этом монологе было то, что Митрич говорил спокойным, будничным голосом. Точно так же, как за минуту до этого жаловался на свой ревматизм.

Я почувствовал, что кулаки мои невольно сжимаются, а в глазах возникает странная пелена.

— Слушай, Митрич, — сказал, не слыша своего голоса. — Скажи честно, а тебе не страшно конвоировать меня вот так — без оружия, без дубинки, без наручников? Ведь если в мою больную психику дурь взбредет, я с тобой всё, что мне захочется, сделаю…

Но мой спутник и ухом не повел. Охране КоТа действительно не полагалось табельное оружие, а что касается спецсредств в виде усыпляющего газа, наручников и дубинок-парализаторов, то последний раз на моей памяти их применяли двенадцать лет назад, когда группа прибывших новичков-отморозков учинила бунт, захватила заложников и потребовала немеряную сумму и возможность беспрепятственного возвращения на Землю.

— Да брось ты, — миролюбиво отозвался Митрич. — Чего мне бояться? Я же знаю, что никому из вас не захочется оставаться здесь до конца своих дней.

Это верно: за любое неподчинение администрации виновному светила надбавка к сроку. А уж за убийство охранника — стопроцентная «пожизненка».

— И потом, если вдуматься, — добавил мой конвоир, — разница между мной и вами только в сроке заключается. А в принципе, я так же, как и вы, на зоне кантуюсь. Жратва у нас с тобой — почти одна и та же, стены и коридоры вокруг нас — одни и те же. Только вы камеру изнутри открыть не можете, а я могу. Вот и вся тебе разница.

Возможно, он был прав. Во всяком случае, спорить с ним мне почему-то больше не захотелось.

Перед входом в кабинет начальника тюрьмы Митрич заставил меня надеть специальные магнитные подошвы, похожие на смешные музейные тапочки. Как и в производственном отсеке, в помещениях администрации нагло издевались над состоянием невесомости, пытаясь делать вид, что мы вовсе не в космосе, а на Земле.

Кэп обнаружился сидящим перед экраном монитора, на который транслировалась не то телепередача, не то контрольная картинка внутренностей КоТа. С моего места экран было плохо видно, а сделать лишний шаг в магнитных подошвах было слишком большим напрягом для моих ослабленных мышц.

— А, Эдуард Валерьевич, — радушным голосом сказал Кэп, продолжая, впрочем, сидеть, хотя, если судить по его тону, в моем лице к нему заглянул некий очень уважаемый человек, сидеть перед которым — просто кощунство. — Проходите, пожалуйста, не стесняйтесь. Садитесь в кресло. Отвыкли, наверное, от сидячего образа жизни, а? Двадцать лет в воздусях витать — это ж не фунт изюму!..

Опустившись в кресло, оснащенное специальными липучками-фиксаторами, я некоторое время молча смотрел на хозяина кабинета.

Кэп был моложе меня, но в три раза внушительнее габаритами. Помнится, когда он впервые собрал всех после своего прибытия на КоТ, то заявил: «Я хочу, чтобы никто из вас не считал себя изгоем и негодяем.