* * *

Не белы лебеди прилетели из-за синя моря да опустились на зеленый луг – внуки рода Хотомирова собрались на совет. Мужи со всех волостей, до которых успели дойти тревожные вести, сидели за поминальной стравой в обчине городца. Все были в горевой сряде, в белых, как снег, сорочках, и речи вели горестные, будто крик лебедя над погибшей лебедушкой.

Миновало девять дней со смерти Будимира, княжеского сына – настал второй срок поминания. Горе родичей нисколько еще не утихло, и сильнее всех скорбел отец. При виде него у любого сердце кровью обливалось: больно отцу потерять юного сына, первенца, а князю – того, в ком он столько лет видел своего наследника.

– Совета прошу у вас, мужи лучшие, – заговорил Благожит, поднявшись на ноги во главе стола и не отрывая глаз от миски перед незанятым местом.

Миска назначалась для Будимовой пташки-душеньки, и лежало в ней то же, что перед гостями за столом – блины, кисель, поминальная каша. Прежде чем прийти сюда и сесть, родичи ходили на жальник – пригласить с собой дух покойного. Карислава причитала возле свежей могильной насыпи, возле бдына:

Это входило в умения мудрой жены – пригласить покойного на угощение в тот срок, пока он сорок дней идет до Нави. Карислава владела этим искусством превосходно, и теперь старейшины с благоговением поглядывали на место по правую руку от князя, где сидел тот, кого им не дано увидеть.

– Сын мой… из отроков не выйдя, в деды перешел… – продолжал Благожит. – Братья мои все уже в Ирии… Думать приходится, кто после меня примет посох Хотимиров…

Дубовый посох с бородатой головой в навершии служил знаком княжеской власти. Сейчас он стоял у очага, прислоненный к идолу-«деду» – будто два носителя старинной мудрости тайком советуются между собой.

– Есть у меня другой сын, – Благожит взглянул на Кариславу, в белой «печали» сидевшую слева от него, – да он мал, семи годов еще нет. А пора настала тревожная. Пришла на нас туча черная, туча грозная… На первый случай сын мой собой, жизнью своей, богами взятой, беду от нас отвел. Ну а как нагрянут те змеи сызнова? И в другой раз боги меня самого потребуют. Уйду я к ним, не промедлю, не дрогну. Но землю нашу, род Хотимиров на кого покину? Кто опорой мне будет, мужам главой, женам и детям обороной?

Старейшины молча вздыхали, с надеждой поглядывали на деревянных «дедов».

– Нет времени нам ждать, пока меньшой мой сын в возраст войдет. Нынче надо решать, кто станет князем хотимиричей, коли мне судьба велит голову сложить. Без преемника не хочу за Сварожичем уходить. Не знать мне тогда покоя в могиле, все будет назад тянуть, как мать, малых сирот покинувшую. Без князя земля, как стадо без пастуха, волкам в добычу легкую достанется. Жду от вас слова мудрого. Кого хотите после меня?

– Да, может, больше русы-то не придут? – понадеялся Собивой, старейшина Богушина гнезда. – Уж мы их так проводили – не захотят ворочаться.

– Не льститесь надежой пустой, – качнул головой дед Лукома. Седой, но крепкий, как матерый дуб, старец был одет, как все, в белую свиту, но людям мерещилась на его плечах волчья шкура – знак близости к лесу. – Уж коли повадился зверь лютый, то и будет ходить, пока все стадо не вынесет. Дерева с князьями своими самого Ингоря киевского убили – да и то им не помогло. Истребили всех, жен и детей в полон побрали.

Повисло гнетущее молчание. Каждый в мыслях продолжал: а коли русы к нам дорогу проложили, то и нас то же ждет…

– Так нового сына, чтобы уже был молодец, из печи не вынешь, – вздохнул Путислав. – Или можно? А, Лукома? Ты мудрее всех у нас.