Карислава невольно содрогнулась. Толкун-Баба была в ее мыслях неразрывно связана со смертью, как зима – со снегами, а лето – с травой. Но что она может стать не орудием, а жертвой Марены, Карислава никогда не думала. Пятнадцать лет назад Карислава застала ее почти такой же, как сейчас, и в ее представлении та была неизменной и вечной, как Сыр-Матер-Дуб.

А страшнее всего была мысль: уйди сама Толкун-Баба за Сварожичем в огненные ворота, увези ее Марена в ступе – кто сметет ее кости с кострища? Кому тогда браться за пест?

* * *

Выйдя во двор, Карислава снова увидела чернавку перед воротами – та расхаживала туда-сюда, положив топор на плечо. Княгиня застыла, прикусив губу и не сводя глаз с женщины. После разговора с Толкун-Бабой она сама сообразила, зачем такие строгости. Едва узнав о смерти Будима, Толкун-Баба сразу поняла, как возросла от этого события ценность его сестры как наследницы и сколько теперь будет охотников завладеть ею.

Но куда больше Кариславу взволновало другое. Несмотря на личину, она сразу узнала женщину у ворот. Ту звали Суровея, а прозвище ее было «медвежья женка». И кое-что из сказанного сейчас Толкун-Бабой касалось Суровеи очень близко.

Двадцать с чем-то лет назад она, тогда обычная молодая баба из Лебедичей, как-то отправилась в лес по малину. Ягоды собирать – дело девичье, но ее сманили с собой молоденькие золовки. А в малиннике стайка девок наткнулась на медведя. Испугались, пустились бежать. Медведю, видно, не понравилось, что его потревожили: погнался за женщинами и ударил Суровею лапой по голове. Та рухнула без чувств, а когда очнулась, не поняла, на каком она свете. Болела голова, все тело было изломано, будто его в мялке мяли. Череп с правой стороны жгло, на лице сохла кровь. Кругом была земля, трава, ветки, палая листва. Но сквозь щели проникал свет и воздух. А еще – звуки и запах, говорившие о том, что медведь где-то здесь, рядом.

Суровея обмерла от страха, сообразив, что случилось. Медведь счел ее мертвой, уволок подальше в чащу и зарыл, как зарывает добычу, чтобы дать ей подтухнуть, а потом съесть. Такие случаи бывали: еще пока Суровея была девочкой, один ее родич, стрый малый, как-то пошел проверять ловушки на бобра и два дня не возвращался. Пошли искать и нашли – по запаху. Медведь вот так же прикопал тело под листву. Но мужика узнали только по окровавленным обрывкам одежды – зверь первым делом раскусил ему голову, съел лицо и выел всю утробу. Толкун-Баба тогда решила, что возложить на краду тело можно, но хоронить на родовом жальнике нельзя – человек отмечен гневом Лесного Хозяина. Прах погребли в лесу под корнями дерева, а медведю оставили угощение, на выкуп унесенной добычи: горшок медовой каши и каравай хлеба.

Страдая от боли, дрожа от страха, едва смея вздохнуть, Суровея лежала без движения, всякий миг ожидая, что сейчас зловонная широкая пасть с огромными бурыми клыками сомкнется на ее голове и с хрустом раскусит, как незрелый орех… От обреченности по щекам текли слезы, размывая сохнущую кровь с налипшим сором.

Но все стихло, и показалось, что медведь ушел. Тогда Суровея попыталась вылезти из своей могилы. Но едва высунула голову из нагромождения валежника и кусков дерна, как медведь оказался рядом: видно, затаился поблизости. Теперь он снова навалился на непокорную добычу и стал упихивать в глубь кучи. Сжавшись, бедняга Суровея не смела кричать и сама постаралась притвориться мертвой. Что было нетрудно: от ужаса и близости страшной смерти все члены ее окоченели. Медведь стал рыть дерн вокруг и набрасывать на кучу новые и новые куски. Суровея лишь сумела лечь скрючившись, чтобы земля не падала на лицо, и беззвучно призывала чуров на помощь.

Сопенье, треск и топот снаружи наконец стихли, но Суровея не шевелилась и не пыталась выбраться, уверенная, что зверь где-то близко, стережет ее.