– А в преступной среде у него имеются знакомства?

– Это тебе кто сказал?

Я пожал плечами.

– После тюрьмы это обычное дело…

– Да, наши современные тюрьмы как привилегированные университеты – нужные связи на всю оставшуюся жизнь, – печально улыбнулся Ханс. – Я ничего такого не замечал.

– А ты все время здесь?

– Нет‑нет. Только с десяти утра до двенадцати. Иногда бываю попозже, когда возникают какие‑то хозяйственные проблемы – с водой, электричеством. Мне звонят, я приезжаю. Но что хорошо – чаще всего жильцы сами справляются. Правда, я регулярно связываюсь с охраной, чтобы подстраховаться на случай нарушений порядка.

– Значит, остаток дня у тебя свободный?

– Если бы. В остальное время я другими делами занимаюсь – жить‑то на что‑то надо.

– Ну и как тебе, нравится?

– Да. Но мы же не обо мне собирались говорить, а о Яне Эгиле.

– Да‑да. Мы отошли от темы. Он стал отцом, как я слышал?

– Я смотрю, Сесилия тебя основательно проинформировала, – заметил Ханс и продолжил: – Да, у него родился ребенок, причем от той самой Силье, которую ты, конечно, помнишь.

– Разумеется.

– Не так уж много я о них знаю. У них малыш, его опекает служба охраны детства.

– А ты с Силье встречался?

– Нет. Она с ребенком никогда сюда не приходила.

– Откуда здесь взялся Терье Хаммерстен?

– Терье пришел сюда, узнав, что это мой хоспис, а их встреча с Яном Эгилем – случайное совпадение.

– Терье? Ты что, звал его по имени?

Ханс добродушно улыбнулся:

– Все‑таки, оказывается, ты не все знаешь, Варг. Терье Хаммерстен изменился. Он обрел Иисуса, как он сам сказал.

– Боже мой! Кто бы мог подумать? Каждый раз, когда я с ним встречался, он меня так отделывал…

– У него была серьезная причина, чтобы уйти в религию: он потерял жену, Метте. Я уверен, ты ее помнишь…

– Так он женился на Метте Ольсен, матери Яна Эгиля?

– Да, но она умерла. У нее был рак матки, причем в такой стадии, что оперировать было уже поздно. Ей сделали химиотерапию, но она к тому времени была так плоха, что никаких результатов это не дало. Когда она заболела, он и ударился в религию.

– Они жили в Осло?

– Нет, в Клёфте. Ян Эгиль сидел в Уллерсмо, а Метте ведь всю жизнь старалась быть поближе к нему. Где бы сын ни оказывался – она тотчас переезжала следом. А там у нее даже появилась возможность его навещать. Я имею в виду, что она осталась единственным родственником: приемная мать давно исчезла из его жизни, а опекуны были убиты – им самим, если верить приговору суда.

– Вибекке Скарнес жила тоже где‑то здесь, поблизости, если я правильно помню, она переехала под Осло сразу после тюрьмы.

– Возможно, но я никогда не слышал, чтобы они общались. А вот между Яном Эгилем и его родной матерью установились действительно теплые отношения, может, в первый раз в их жизни. С Терье не так. Я думаю, Ян Эгиль никак не мог смириться с тем, что они с его матерью поженились, а еще хуже стало, когда ему предоставили пробное освобождение: дома его ждал только Терье. Матери, с которой он стал по‑настоящему близок, уже не было.

– Когда она умерла?

– Больше года назад. Она похоронена в Улленсакере. Еще одна безутешная душа, – сказал Ханс и тяжело вздохнул. Он стоял, опершись на край письменного стола.

– И как он реагировал, когда появился у тебя и узнал, что здесь уже живет Хаммерстен?

Ханс понимающе кивнул:

– Я решил, что лучше сразу ему об этом сказать: вдруг он предпочтет найти себе другое жилье.