Он мгновенно опустил глаза — удар попал в цель, — потом снова посмотрел на нее.

 — Вы на что-то сердитесь, вот что.

 Он произнес это не как вопрос, а как открытие.

 — Да. На себя. — Он не хочет сдаваться! Неужели он не может понять намека, даже когда этот намек вколачивают кувалдой?

 — Вам здесь не нравится?

 Коронный вопрос всей серии неуместных замечаний, которые он неуклюже предлагал ей в качестве пищи для разговора!

 Она почувствовала спазму в груди от ярости. За этим обязательно последовал бы взрыв. К счастью, необходимость отвечать была устранена: скрежет, грохот жестяных ведер оборвался на какой-то изломанной ноте; отблески зеркал исчезли со стен; зажглась центральная люстра; труба пропела мотив, известный в Бронксе как сигнал «По домам!». Навязанная интимность закончилась, десять центов отработаны.

 Она уронила руку, лежавшую на его плече как нечто давно отмершее; и, делая это, она ухитрилась не грубо, но решительно убрать его руку со своей талии.

 У нее вырвался вздох неописуемого облегчения; она даже не пыталась скрыть его.

 — Спокойной ночи. Мы уже закрываем.

 Она повернулась, чтобы уйти, и почти сделала это, но ее задержало — на одно мгновение — его удивленное лицо; она увидела, как он стал шарить в своих карманах и вытаскивать скомканные пачки билетов на танцы; он еле удерживал эту груду в обеих руках.

 — Господи, выходит мне не надо было покупать их столько!.. — сказал он разочарованно больше самому себе, чем ей.

 — Вы собирались расположиться здесь лагерем на всю неделю? Сколько вы их купили?

 — Не помню. Кажется, долларов на десять. — Он взглянул на нее. — Я просто хотел попасть сюда и даже…

 — Вы просто хотели сюда попасть? — произнесла она насмешливо. — Сто танцев! Да у нас столько за вечер и не играют. — Она посмотрела на дверь, ведущую в фойе. — И не знаю, что можно сейчас сделать: кассир ушел домой. Вам не удастся получить деньги обратно.

 Он все еще держал их, но вид у него был скорее беспомощный, чем огорченный.

 — Мне и не нужно денег обратно.

 — Билеты действительны и на другие дни.

 — Не думаю, что я смогу прийти, — сказал он тихо и внезапно протянул билеты ей. — Можете взять их. Ведь вы получаете проценты с тех, которые сдаете, правда?

 На какой-то миг ее руки против воли потянулись к этой груде. Но она тут же отпрянула и взглянула на него.

 — Нет! — сказала она вызывающе. — Я не понимаю… Но все равно — не надо, спасибо.

 — А мне они зачем? Я сюда никогда больше не приду. Уж лучше вы их возьмите.

 Здесь было очень много комиссионных, к тому же очень легких комиссионных, но, наученная горьким опытом, она давно взяла за правило: никогда не уступать ни в чем и нигде, даже если и не видишь, к чему все это ведет. Если уступаешь в чем-нибудь, неважно в чем, потом ты уступаешь еще в чем-нибудь, потом — где-нибудь еще, и делаешь это несколько легче, потом…

 — Нет! — сказала она твердо. — Может быть, я и дура, но мне не нужны деньги, которых я не заработала.

 И она ушла — окончательно; повернулась на каблуках и пошла через пустой зал. Она обернулась только у двери своей уборной — случайно, когда открывала дверь. Она увидела, что он смял в руках груду билетов, равнодушно бросил бесформенный ком на пол, повернулся и пошел к выходу в фойе.