— И я не разделяю.

— И совершенно напрасно, — строго укорила подругу Тото. — А я тебе даже книжечку притащила в клюве, для расширения кругозора. Ты почитай на досуге.

— Ты знаешь, — Машка отставила в сторону утюг и присела на краешек дивана возле «наперсницы разврата», — я вот тебя слушаю, и мне нужно, чтобы ты довела это дело до конца, но вот нужен ли мне сам Сережка, я уже не уверена. Я перебесилась, переболела. Первый страх одиночества прошел. И как-то уже даже стала свыкаться с мыслью, что я одна. Какие-то они все до боли одинаковые, даже самые лучшие, самые исключительные. И потом, влюбится он в тебя, начнет меня с тобой сравнивать постоянно. Что-то со мной случилось, Тото: не верю я ни одному мужику на свете и, боюсь, никогда уже не поверю. А при таком раскладе лучше жить без них.

— О-о, как все запущено! Я там горбатюсь, — возмутилась Татьяна, — а ты тут спрыгиваешь. Я личную жизнь кладу на алтарь дружбы и общечеловеческих ценностей!

— Да всякого такого накрутилось за эти дни, пока мы не виделись, — огорченно призналась Марья. — Ты не обращай внимания. У меня сейчас сплин и потому семь пятниц на неделе, а завтра я в себя приду, и все будет хорошо.

— Ты смотри. Чтобы я дров не наломала.

— А как твои сердечные дела? Давай лучше поговорим о светлом.

И Татьяне показалось, что Машка как-то слишком поспешно прервала разговор, который в иное время была бы готова вести часами, смакуя подробности и по нескольку раз переспрашивая точные цитаты.

— Да я не очень уверена, что это такое уж светлое, — отмахнулась она. — Мне чудесно, но, наверное, это возраст сказывается — я никак не могу ухнуть в любовь как в омут, с головой. Как ты совершенно справедливо заметила: не могу поверить до конца и довериться тоже не могу. Все время задумываюсь, просчитываю ходы. Что ужасно — переношу прошлый опыт на нынешние отношения, а они этого не выдерживают. Но самое главное — ни он, ни я так и не произнесли вслух слова «люблю». Не осмелились. А это симптом. Хотя и не знаю, чего именно.

— Мать, а ты часом не зажралась? — вскинулась подруга, и Тото вновь почудилось, что Машка на нее то ли злится, то ли обижается. Неужто ревнует? Да нет, все это глупости.

— Все может быть, — решила она не заводиться. — Только у меня ощущение, будто я сняла розовые очки, и теперь не знаю, радоваться или печалиться. И поскольку еще не определилась, то просто принимаю все как есть. Помнишь, я тебе часто цитировала японское высказывание, что самурай — как меч, который стоит один между небом и землей. Вот так я себя и чувствую…

— Ну наконец-то и у тебя глаза открылись, — удовлетворенно заметила Машка.

— Просто раньше мне постоянно везло.

— Вот подумай как следует, да и остановись. Займись своей жизнью, а то время пролетит и останешься сидеть у разбитого корыта, вся такая нездешняя и воздушная…

Татьяна недоуменно на нее взглянула, дивясь банальному, стандартному тексту, который ее родная, веселая Машка в жизни бы не произнесла. Удавилась бы, а не сказала так. Они и дружили столько лет именно потому, что Машка, пожалуй, единственная из сверстниц целиком и полностью одобряла независимый, гордый нрав Тото и всегда становилась на ее сторону в любых конфликтах с окружающим миром.

Но дело было даже не в этом. Дело в том, что Машка, которую явно что-то терзало и мучило, впервые в жизни совершенно не собиралась делиться своими проблемами с ней, что настораживало, озадачивало и пугало.

Тото сделала последний стежок, аккуратно сложила Машкину кофту и понесла ее в платяной шкаф.