Над Москвой великой, златоглавою,

         Над стеной кремлевской белокаменной,

         Из-за дальних лесов, из-за синих гор,

         По тесовым кровелькам играючи,

         Тучки серые разгоняючи,

         Заря алая подымается;

         Разметала кудри золотистые,

         Умывается снегами рассыпчатыми,

         В небо чистое смотрит, улыбается.

         Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?

         На какой ты радости разыгралася?

На Москву-реку сходилися удалые молодцы «разгуляться для праздника, потешиться». Сам царь приехал с дружиною, боярами и опричниками и велел оцепить серебряною цепью место в 25 сажен «для охотницкого бою, одиночного». Потом царь велел вызывать охотников:

         Кто побьет кого, того царь наградит,

         А кто будет побит, тому Бог простит!

Выходит Кирибеевич и с похвальбою вызывает супротивников, обещаясь «лишь потешить царя батюшку, но для праздника отпустить живого».

         Вдруг раздалась толпа – и выходит Степан Парамонович.

         Поклонился прежде царю грозному,

         После белому Кремлю да святым церквам,

         А потом всему народу русскому.

         Горят его очи соколиные,

         На опричника смотрят пристально.

         Супротив него он становится,

         Боевые рукавицы натягивает,

         Могутные плечи распрямливает

         Да кудряву бороду поглаживает.

Кирибеевич, не выходя из тона своей удалой, молодецкой похвальбы, спрашивает Калашникова о роде-племени и имени, «чтоб знать, по ком панихиду служить, чтоб было чем и похвастаться».

         Отвечает Степан Парамонович:

         «А зовут меня Степаном Калашниковым,

         А родился я от честнова отца,

         И жил я по закону Господнему:

         Не позорил я чужой жены,

         Не разбойничал ночью тёмною,

         Не таился от свету небесного…

         И промолвил ты правду истинную:

         По одном из нас будут панихиду петь,

         И не позже, как завтра в час полуденный;

         И один из нас будет хвастаться,

         С удалыми друзьями пируючи…

         Не шутку шутить, не людей смешить

         К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, —

         Вышел я на страшный бой, на последний бой!»

         И услышав то, Кирибеевич

         Побледнел в лице, как осенний снег;

         Бойки очи его затуманились,

         Между сильных плеч пробежал мороз,

         На раскрытых устах слово замерло…

Вот оно – ужасное торжество совести в глубокой натуре, которая никогда не отрешится от совести, как бы ни была искажена развратом, как бы ни страшно погрязла з пороке!.