И все это время в воздухе плясали десять тысяч нот «Тим-тиририма». Я выбрал момент между двумя аккордами и небрежно почесался за ухом.

Я так вошел в роль, что меня и впрямь потянуло зевать. На этот раз я зевнул от души, так что сидящие в первом ряду без труда могли бы пересчитать все мои зубы, потом потряс головой, словно желая пробудиться, и промокнул рукавом слезящиеся глаза.

А «Тим-тиририм», не останавливаясь, струился дальше. Головоломная гармония и контрапункт то сплетались воедино, то рассыпались вновь множеством нитей. И все это звучало безупречно, ровно и легко. Я играл как дышал. И когда под конец десятки запутанных прядей мелодии сплелись воедино, я не стал акцентировать финал. Просто доиграл и слегка протер глаза. Никакого крещендо. Никаких поклонов. Ничего. Я рассеянно хрустнул костяшками пальцев и наклонился, чтобы убрать лютню в футляр.

На этот раз сначала раздался смех. Смеялись все те же люди, что и прежде, они гоготали и колотили по столам вдвое громче прежнего. Это были свои. Музыканты. Я убрал с лица скучающую мину и понимающе улыбнулся им.

Аплодисменты зазвучали несколько мгновений спустя, но хлопки были разрозненные и неуверенные. Еще до того, как в заведении снова вспыхнул свет, они угасли, сменившись гулом споров по всему залу.

Когда я спускался со сцены, навстречу мне бросилась Мари. Лицо ее лучилось смехом. Она пожала мне руку, похлопала меня по спине. И она была только первой из многих. Все они были музыканты. Пока я окончательно не утонул в толпе, Мари взяла меня под руку и отвела к моему столику.

— Господи помилуй, малый! — воскликнул Манет. — Да ты тут вроде короля!

— Э, обычно его приветствуют куда более бурно! — возразил Вилем. — Как правило, ему аплодируют до тех пор, пока он не сядет за стол. И прекрасные девы строят ему глазки и усыпают его путь цветами.

Сим с любопытством огляделся по сторонам.

— На этот раз реакция была какая-то… — он замялся, подбирая слово, — какая-то неоднозначная. Почему бы это?

— Потому что наш юный шестиструнник так востер, что, того гляди, сам порежется, — сказал Станчион, подходя к нашему столику.

— А, вы тоже это заметили? — сухо сказал Манет.

— Брось, — возразила Мари, — это было блестяще!

Станчион вздохнул и покачал головой.

— Лично я, — с нажимом заметил Вилем, — хотел бы знать, о чем речь.

— Квоут взял самую простую песенку на свете и сыграл ее так, словно прял золото из простой кудели, — объяснила Мари. — А потом взял по-настоящему серьезную пьесу, такую, которую могут сыграть разве что несколько человек во всем зале, и сделал вид, будто она такая простая, что ее мог бы сыграть ребенок на жестяной дудочке.

— Это было очень остроумно, не отрицаю, — сказал Станчион. — Проблема в том, как именно он это сделал. Все, кто кинулся аплодировать после первой песни, почувствовали, что их одурачили. Разыграли.

— Так ведь так оно и было! — возразила Мари. — Артист вертит аудиторией как хочет. В этом вся соль шутки.

— Людям не нравится чувствовать себя дураками, — ответил Станчион. — На самом деле их это злит. Никто не любит, когда с ним играют шутки.

— Ну, вообще-то он сыграл шутку не с ними, а с лютней, — ухмыляясь, вмешался Симмон.

Все разом уставились на него, и его улыбка несколько поувяла.

— Ну как же? Он ведь действительно сыграл шутку, буквально сыграл.