Генка понимал и другое, понимал, что соревнование это неспроста. Сглотнул сухую слюну, застрявшую в горле, подумав немного, поставил руку на стол, вытянул, распрямил пальцы, поиграл, изгоняя из них застойную тяжесть. Что-то сострадающее, болезненно-жалостливое шевельнулось в нем: проиграет ведь он этот поединок.

— Ну! — нетерпеливо повторил Ростовцев.

Генка взялся за его ладонь. Ладонь у Ростовцева была сухой, крепкой, чуть подрагивающей от напряжения.

— Локти на одну линию, чтоб мухлежа не было, — проговорил Ростовцев, подбил Генкин локоть, сдвигая его влево, так что рука оказалась вогнутой в неудобном положении.

— Так годится? — улыбаясь, спросил Ростовцев.

— Годится, — ответил Генка.

— Тогда под «раз-два-три» и поехали… Раз, два… Три! — выкрикнул Ростовцев на высокой ноте и с силой надавил на Генкину руку, беря ее на излом. У того в глазах даже стало темно, словно электрический свет весь вытек из «диогеновой бочки».

И опять он почувствовал горький дух чернобыльника, перемешанный с щекотным острым запахом корабельного дерева, настолько пропитанного морской водой, что в суп вместо соли запросто можно бросить кусок палубной доски и суп будет что надо — в норме будет. Ростовцев гнул и гнул его руку, еще немного и совсем прижмет ее к столу. Пальцы у Ростовцева были железными, словно пассатижи, он намертво сдавил ими Генкину ладонь. Сквозь темноту, упавшую перед глазами, Генка едва-едва различил тусклый кругляш электрической лампочки, подвешенной низко над столом, чтобы было удобнее читать, сдавил зубы так, что у него в висках что-то захрустело, подумал, что если Ростовцев сейчас завалит его руку, то не видать ему, Геннадию Морозову, удачи как собственных ушей. И Любки Витюковой, славной, красивой и печальной, тоже не видать — надломится у него нечто такое в душе, чему никак нельзя ломаться, обязательно надломится… Он всхрипнул, всасывая сквозь зубы воздух, и, набирая силу, скривил свое налитое кирпичной краской лицо. «И-иэ-эа-а…», — отжал руку Ростовцева на чуть-чуть, на самую малую малость. Эта крохотная, как птичий шажок, победа подбодрила его и словно бы новых сил добавила. «А-аха-а», — ахнул он, добавил что-то бессвязное, сиплое, еще на чуть-чуть отжал руку Ростовцева.

Еще немного, и они выровняются. В ушах даже прозвучало знакомое ростовцевское, уже произнесенное: «Локти на одну линию, чтоб мухлежа не было». Не будет обмана, не будет… Он снова захватил воздух сухим ртом, будто пьяный, засипел, увидел прямо перед собой лицо Ростовцева, сизое, остроскулое, с выступившим вперед упрямым подбородком, понял, что хоть по утрам начальство и выжимает по тридцать раз двухпудовую гирю, однако до Ильи Муромца или Добрыни Никитича ему еще далековато. Напрягся, одолевая некую трудную среднюю черту, порог равновесия, горный хребет, перевал — и вот уже рука Ростовцева пошла вниз, и сам он, сизолицый от натуги, от того, что из пор вот-вот должна была выступить кровь, ощерил рот, обнажая мертво сомкнутые зубы, застонал бессильно, недобро, и Генка-моряк понял окончательно, что он выиграл этот бой.

И будто бы Любку Витюкову выиграл.

И свое прошлое, полное духа полыни, полевых цветов, моря, йода, мокрого песка, умирающих крабов, разогретого в тропиках железа, солнца, смолы, тумана, который гуще сметаны, камней, речных течений — свое прошлое он тоже выиграл.

И право на сегодняшний вечер — как право первым приглашать на танец.

И даже право быть умнее. Ибо Генка-моряк знает, что именно Ключевский, которым два часа назад похвалялся Ростовцев, написал: «Предмет истории — в прошедшем, что не проходит, как наследство, урок, неоконченный процесс, как вечный закон.