Фрэнку не хотелось нигде задерживаться надолго. Вообще-то ему хотелось, чтоб в каждом порту захода было, где кинуть кости. Точные координаты его не волновали. Фрэнк считал, что любовь придумали для того, чтобы дурачить людей. Он верил только в дружбу и в секс.

— Разве не очевидно, что люди куда лучше относятся к друзьям, чем к любовникам?

Предостережения его запоздали, поскольку меня угораздило в него влюбиться. Мне он казался образцом истинного бродяги: мешок с добычей в одной руке, другой машет на прощание. Фрэнк нигде подолгу не задерживался, и в Париж заехал всего два месяца. На мою просьбу отправиться со мной в Англию он рассмеялся и сказал, что Англия годится только для супружеских пар.

— Я должен быть свободным, — сказал он.

— Но ты ведь таскаешь везде своих родителей.

Фрэнк уехал в Италию, а я — домой в Англию. Тоска терзала меня целых два дня, пока не пришла мысль: ведь это мужчина, да еще и с карликами — зачем мне он? Я что — хочу мужчину с золотыми цепями на груди, которые бренчат на каждом шагу?

Это было много лет назад, но мне до сих пор стыдно. Секс можно принять за любовь, а может, чувство вины заставляло меня называть секс любовью. Богатый опыт, казалось бы, уже должен был подсказать мне, что происходит у нас с Луизой. Давно пора было повзрослеть. Так почему тогда я чувствую себя, как монашка-девственница?

На второй день моих мучений я беру с собой в библиотеку пару наручников и приковываю себя к стулу. Отдаю ключ джентльмену в вязаном жилете и прошу расковать меня не раньше пяти часов. Объясняю, что у меня горит работа, и если я не закончу перевод, один советский литератор не сможет получить убежище в Великобритании. Джентльмен ничего не отвечает, но ключ берет. Однако примерно через час я понимаю, что он куда-то испарился.

Я продолжаю работать, и сосредоточенная тишина в зале дает моим мыслям некоторую передышку. Интересно, почему наш мозг не в состоянии сам решить, о чем ему думать? Почему именно когда вы безнадежно мечтаете избавиться от какой-нибудь мысли, она-то и лезет вам в голову? Траектория Луизы полностью затмила все остальные мои умопостроения. Мне нравятся интеллектуальные задачи, обычно я работаю быстро и легко. В прошлом, какие бы неприятности меня ни одолевали, работа всегда приносила успокоение. Но теперь положение изменилось. Я напоминаю себе уличного громилу, которого следует держать под замком.

Как только в голову приходит имя «Луиза», я выстраиваю кирпичную стену. После нескольких часов таких упражнений в моей голове не остается ничего, кроме кирпичных стен. Кроме того, левая рука страшно затекла и распухла от врезавшегося в нее наручника. И никаких признаков джентльмена напротив. Я знаками подзываю служителя и шепотом объясняю ему ситуацию. Тот через некоторое время возвращается с помощником, они вдвоем поднимают меня вместе со стулом и, словно в портшезе, несут к выходу из читального зала Британской библиотеки. Люблю ученых — никто из читателей даже не поднял головы.

В служебном кабинете я пытаюсь объяснить, что произошло.

— Вы член компартии? — подозрительно глядя на меня, спрашивает старший администратор.

— Нет, я не принадлежу никакой партии.

Он освобождает меня от наручников и обвиняет в злостной порче имущества читального зала. Мои попытки склонить его к формулировке о «случайном повреждении» не приносят результата. Заполнив бланк рапорта, он торжественно объявляет, что мне надлежит сдать свой читательский билет.

— Я не могу отдать вам билет. Переводы — то, на что я живу.

— Вам следовало подумать об этом до того, как вы приковали себя к имуществу нашей библиотеки.

Мне ничего не остается, как отдать ему билет и взять бланк заявления об апелляции. Можно ли было пасть ниже?

Еще как можно.