Вошла и испугалась насмерть.

– А Ростов? Тоже следил?

– Ростов – случайность. Почти случайность. Понял, что ты в бегах, не понял почему. Разослал разнарядку: женщина с двумя девочками. Пришел приказ мне возвращаться в Петроград. Можно было ехать через Киев или через Ростов. Через Киев ближе. Но чекисты со станции Симферополя телефонировали, что женщина с двумя девочками уехала на паровозе состава до Ростова-на-Дону. Не знал, ты это или нет, но поехал через Ростов. – Снова закуривает, подходит к окну. Отвернувшись, продолжает: – Положил тебя на полку в купе. Поезд задержал. Доктора нашел, из бактериологического института. Доктора привезли, он сказал, что уже поздно. Тебе не помочь. Но почувствовал пистолет у виска и ввел тебе вакцину. Сказал тебя не трогать: «Спасти может только чудо или молодой организм». Девочкам прививки сделал. – Так и говорит, не оборачиваясь. – Девочки хлеба поели и прямо с буханкой, зажатой с двух сторон, заснули на верхней полке. Что-то бормотали во сне. Ты даже не стонала. Колеса стучали. Мне казалось, что под этот стук из тебя уходит жизнь. Физически ощущал, как из тебя жизнь уходит – тук-тук, тук-тук, тук. Всё тише и тише. – Закашливается. Снова затягивается, продолжает: – Не знаю, что на меня нашло. Понял, что должен влить в тебя жизнь. Другого способа я не знал, знаешь – научи. Целовать тебя бесполезно было – что с раскаленной кочергой целоваться? Губы – прутья каминной решетки. Силы в тебя иначе вливал.

– Ты… ты меня… – не может выговорить Анна.

– Скажешь «насиловал» – нет! Насиловать, значит, силы отбирать, а я тебе свои отдавал. Отдавал и отдавал. Как мог. И с каждым толчком чувствовал, что ты оживаешь… Ты такая вкусная была, такая… Никогда таких вкусных не знал. И так пахла…

Бог мой! Анна вспыхивает от стыда! Как она могла пахнуть после стольких дней в скиту, кенассе, в кочегарке, на ростовском вокзале?

– …И пахла как девочка! Взрослые дамочки так не пахнут.

Из всего, что он говорит, разум Анны выделяет только одно: Кирилл знает, как пахнут разные дамочки, и девочки, и революционерки, – и с пожирающей изнутри ревностью пытается понять, сколько их у него было? И какая она в этой череде. Он знает всё. Она не знает ничего. Кроме того, что не может без него дышать. Она не понимает, как дышать без него. А он…

Ночью счастье такой силы, что нет сил его в себе удерживать. Оно выливается, выплескивается через край.

Но ночь прошла, и Кирилла нет. Он, хлопнув дверью, уходит. Вернется поздно, уйдет к себе, на нее не глядя. Придет она сама, ляжет рядом на его узкую кровать, он повернется. А иной раз и не повернется, спит уже.

Что не так? Бережет ее? Она всё же замужняя женщина, мать. Но она забыла уже про мужа. Она и про Машу почти забыла. Страшно самой себе в этом признаться, но почти забыла. Эти ночи смешали все.

То рай, то ад. То в пропасть, то ввысь.

Не может понять, как любить человека, не принимая его взгляды? Как с ее ощущением мира прощать истовую революционность Кирилла? Она не понимает, не принимает его идею, его власть. Но каждый раз, когда он уходит, хочется плакать. И винить себя. За всё. Что изменила мужу, который непонятно где. Что спит с комиссаром. И что – самое постыдное – нужна ему меньше, чем вся его революция. И меньше, чем он ей.

А потом он возвращается и возможным кажется всё! Всё! Даже совершенно невозможное вчера!

Жить.

Вне режимов и властей. Просто жить.

И быть счастливой.

И растить детей.

И родить детей новых.

И, вопреки границам и запретам, найти потерянных.