- Тогда, может, объясните? – я перевожу взгляд на старика. – Меня хотели убить из-за печатной машинки?

- Из-за того, на что она способна.

- Машинка?

- Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

- И на что может быть способно это барахло?

- К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869ГОД.

Моя сестра – Аделина – самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе – оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать – прескверная женщина – никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.

Единственный свет – глаза Аделины, ее доброта и забота, будто она не замечает, как я, порой, смотрю на нее, и о чем я, порой, думаю.

Когда я выпрямляюсь, сестра поднимается на холм, где я перебираю пальцами траву. Она как всегда улыбается, поддерживает пальцами подол старого, кружевного платья и не морщится от солнца, наоборот подставляя лучам овальное лицо.

- Кайман, вот ты где, - шепчет она и усаживается рядом. Даже неуклюжие движения у нее мягкие и изящные, как у легкого ветерка. – Я ждала тебя в холле.

- Прости, потеряла счет времени.

- Ты опять…, - сестра улыбается и поджимает губы. Совсем недавно я поделилась с ней своей тайной, потому что решила, что хочу ее чем-то удивить. Теперь Аделина знает, кто я, и отчего мать против моих выходов в свет. – Так ведь? Оставила записи?

- Совсем немного.

- О, я вновь хочу это увидеть. Покажи! Давай же, Кайман.

Дергаю уголками губ. Мы – не родные сестры, но у нас похожие улыбки. Правда, я редко улыбаюсь, а Аделина всегда смеется, даже когда ей страшно или больно.

Зажмуриваюсь. Пытаюсь прочувствовать запах травы под ладонями, тепло утренних солнечных линий, прыгающих по моему лицу, шум неугомонного ветра; то, как близок и далек от меня горизонт, и скоро слышу раскат грома. Первые капли падают на макушку. Я невольно улыбаюсь, приоткрываю глаза и вижу, как Аделина, хихикая, падает на густую траву. Она раскидывает в стороны руки, яркие желтоватые пятна, прорывающиеся сквозь тучи, беспечно путешествуют по ее ангельскому лицу, и гроза послушно затихает, слушая ее звонкий смех и дикое, неровное сердцебиение.

- Ты чудесная, - говорит она, переводя на меня взгляд. – Кайман – ты чудо, которое сотворилБог, чтобы делать людей счастливыми.

- Я – не чудо.

- Не спорь. Никто не способен на то, что делаешь ты.

- Но какой в этом прок.

- Не говори так! – Когда Аделина упрямится, у нее возникает складочка на лбу. Она приподнимается и пронзает мое лицо суровым, решительным взглядом, которым владеют  лишь те единицы, чья уверенность в себе позволяет говорить им, что они думают. Я, как ни странно, не вхожу в этот круг.