|
А я не хотел настаивать, мало того, по‐прежнему не испытывал желания встречаться с ней, для меня было удобнее не видеть Инес и ее не слишком приятного лица, которое недавно я чуть не превратил в застывшую маску – на веки вечные. Даже если она этого не знала, мучительно встретиться с тем, кого ты пытался убить. Доведи я дело до конца, ни о какой встрече речь, естественно, не шла бы. Но я сплоховал, пошел на попятный. И нельзя было скидывать со счета – а я скидывал, – что мысленно я это убийство совершил. I had done the deed (“Готово. Дело свершено…”), как сказал Макбет, выполнив задуманное. Как и он, я воспользовался сном своей жертвы, или хуже того – сам усыпил ее. “Я не боюсь покойников и спящих, как нарисованных на полотне…” – ведь таких проще стереть из памяти. Прежде я был другим, но теперь леди Макбет упрекнула бы меня, как упрекнула своего супруга: “Напрасно в сделанное углубляться. Сойдешь с ума… Не падай духом, мой благородный тан”. Несомненно, это одно из следствий того, что я оказался снаружи, после того как долго был внутри, – от этого мы действительно сходим с ума. А еще это невыносимо.
Я вернулся в свою квартиру, или в свою мансарду, на улице Лепанто, расположенную в двух шагах от улицы Павиа и от Берты Ислы, моей юношеской любви, неувядаемой юношеской любви. Первое сентября пришлось на понедельник, в этот день, как и было условлено, я вернулся на работу в посольство, которое с незапамятных времен относилось к любым моим отлучкам с невероятным снисхождением. Именно такие преимущества давало пребывание внутри – на протяжении десятилетий и вполне официальное, в отличие от моего нынешнего руанского задания. И хотя я поручил Командору немедленно извещать меня о любых переменах или примечательных событиях, особенно если они касались трех названных ему женщин (он получил от меня приличную сумму, вполне достаточную, чтобы поставлять информацию еще целый год), все равно утром перед работой я непременно шел к Пуэрта-дель-Соль и покупал в киосках с богатым выбором прессы не только “Эсперадо”, но и какую‐нибудь более мелкую руанскую газету (если она попадала в столицу). Английская, шотландская и ирландская пресса обязательно ждала меня в моем кабинете, и первый час я посвящал быстрому, но внимательному ее просмотру. Весьма скоро ЭТА снова взялась за оружие. Пятого сентября боевики подложили бомбу под автомобиль полицейского в городе Басаури, он погиб. Месяц спустя, 13 октября, два террориста расстреляли баскского полицейского (ertzaina), который помешал им подложить бомбу в Музей Гуггенхайма в Бильбао. Двадцать шесть часов спустя он скончался в больнице “Басурто”. Оба убийства не на шутку меня всполошили, но после каждого я вздыхал с относительным облегчением, чувствуя себя при этом жутким эгоистом, и невольно думал, прямо скажем, цинично думал, словно скидывая с души тяжкое бремя: “По крайней мере, эти убийства не несут на себе печати Магдалены Оруэ, если, конечно, она действительно участвовала в терактах восемьдесят седьмого года, ведь Тупра старался не уточнять, в чем именно состояла ее роль”. После попытки теракта в Музее Гуггенхайма я сильно напрягся: если бы взрыв произошел, жертв было бы не меньше, чем десять лет назад. Но у Рересби я спросить уже ничего не мог, просто не мог, и все. После того нашего резкого и неутешительного (для него) телефонного разговора он больше не подавал признаков жизни, не снизошел даже до того, чтобы устроить мне встряску, пристыдить, припугнуть или разбередить старую рану, а сам я не решался соваться к нему с вопросами, на которые он все равно не даст ответов. Отныне он, судя по всему, испытывал ко мне бесконечное презрение и ничего не желал обо мне знать. Так прошли август, сентябрь и половина октября, но Тупра своих угроз так и не исполнил. Я не понимал, чего он ждет, потому что мой бывший шеф никогда не бросал слов на ветер. |
