— Это смотря кому, — скромно потупившись, заметил Клей, подходя к товарищу и торжественно вручая ему убитую птицу, которая оказалась довольно крупным австралийским попугаем. — Я не хотел будить тебя, ну вот и взял, не спросив разрешения, взял, а ты и не пошевелился. Это так же верно, как и то, что теперь револьвер опять в твоём кармане.

Шерлок провёл рукой по своим армейским брюкам и неистово расхохотался:

— Виртуоз! Вот попробуй не восхититься, когда мошенник так ловок, что у ищейки на ходу ошейник снимает, а она его и не чует. Теперь, будь любезен, вытащи у меня спички и разведи костёр, а я покуда ощиплю и выпотрошу эту птичку. Думаю, она нас подкрепит.

Попугай действительно оказался достаточно упитанным, а мясо его отменно вкусным. Впрочем, и будь оно жёстким и неприятным, друзья едва ли уничтожили бы его с намного меньшим аппетитом.

— Теперь, — заметил Шерлок, — у нас есть возможность не заявиться в таком жутком виде прямо в Калгури, а немного прийти в себя, провести ночь в этой рощице, утром побриться, освежить одежду и идти с меньшим риском.

Джон согласился с товарищем.

Дождавшись сумерек, они вышли к реке, разделись и выкупались, а затем постирали бельё, почистили всё остальное, вернулись в рощу и, развесив свои тряпки, точно флаги, на ближайшем дереве, в одних закатанных до колен брюках уселись возле слабо потрескивающего маленького костерка.

Вечер был душный, обычный австралийский вечер, каких они встречали уже множество, но оба вдруг почувствовали его особенность: это был первый вечер свободы... Те, что застигали их в пустыне, в дороге, в счёт не шли: тогда перед беглецами стоял вопрос — добраться или умереть. И хотя смерть тоже несёт в себе свободу, ту единственную, полную, о которой иной раз мечтает человек, истощив свою волю и силы, оплакав свои желания, но о такой свободе друзья не мечтали, не за ней отправились они в свой ужасный путь. Нынешний вечер пришёл поздравить их с победой. Конечно, опасность ещё была велика: их могли поймать и в Калгури, и в Мельбурне, куда они собирались ехать из столицы золотоискателей, и в Лондоне. Правда, если бы их и не поймали, им обоим предстояло снова отдать себя в руки закона, и если Джон мог ещё надеяться заслужить снисхождение Фемиды, то Шерлоку рассчитывать на неё не приходилось: он сам обманул сию слепую и одновременно всевидящую богиню, обрушив её меч на свою голову. Но всё-таки сейчас, сию минуту, они ощущали себя свободными, свободными нелёгкой ценой, и этот вечер свободы стал их праздником.

Некоторое время оба сидели молча. Клей первым нарушил молчание:

— Жаль, нечего выпить, — сказал он. — Я бы выпил за тебя.

Шерлок беззвучно рассмеялся:

— Если бы тебе, скажем, полгода назад сказали, что ты захочешь за меня пить, ты что бы ответил на это?

— Хм! Сказал бы, что выпью с удовольствием за упокой твоей души. Прости, но это — правда. Ну, а если бы тебе сказали, что ты потащишь Джона Клея на своих плечах через Великую австралийскую пустыню и отдашь ему последнюю каплю воды, которая, кстати, причиталась тебе, что сказал бы ты?

— Я бы посоветовал тому, кто сказал мне такое, пить на ночь успокоительное, — ответил Шерлок.

Оба расхохотались.

— Странно, — задумчиво проговорил Джон. — Когда я вижу, как ты воспринимаешь мир, как ты смеёшься, ходишь, садишься и встаёшь, когда я слышу твой голос, мне кажется, что ты не старше меня, но когда вдумываюсь в наши отношения, мне начинает казаться, вернее, я начинаю чувствовать то, чего давно уже не чувствовал.

— Что именно? — спросил Шерлок.

— Что у меня есть отец.

Тонкие губы Холмса едва заметно дрогнули:

— Тому, кто мог бы стать моим сыном, теперь тоже должно быть около тридцати лет.

— У тебя был ребёнок? — встрепенулся Джон.