Она была хорошим собеседником — весёлая, неглупая, немного ограниченная, но живая, любопытная: я не помню, чтобы то, о чём я заговаривал, оказывалось ей неинтересно, а я говорил о самых разных вещах, часто перепрыгивал с темы на тему, у меня не было привычки к собеседникам. К тому же ты, наверное, заметил, что у меня есть скверная манера перебивать. Сейчас она не так противна, я научился сдерживаться, а в юности был невозможен. Майкрофт часто дулся на меня, ибо у него была привычка говорить медленно и обстоятельно, а я тарахтел, как бочка на косогоре, и никогда не дослушивал того, что мне говорили, если думал, что собеседник не прав или говорит лишнее. Лили никогда на меня не обижалась, была невероятно терпелива, и это меня особенно к ней расположило. Она достаточно много читала, с нею можно было поговорить о литературе, а я в то время часто ходил в библиотеку, читал много, беспорядочно, бессистемно, и мне просто необходимо было с кем-то делиться мыслями, которые рождались в голове под впечатлением прочитанного. О книгах мы говорили часами.

Я не решался её ни о чём расспрашивать, хотя меня очень занимало, кто она и как оказалась в таком положении. Но она была сдержанна. О своём ребёнке говорила много, охотно, однако никогда не упоминала об его отце. Я до поры до времени не бывал в комнате Лили, но однажды она пришла ко мне утром, когда я сидел за столом и писал письмо брату, и в сильном смущении попросила: «Шерлок, пожалуйста, посидите немного у меня. Дэвид хворает что-то, я боюсь брать его на улицу, а мне надо бельё отнести хозяйке». В её лице и в голосе было столько робости, что я сразу вскочил и заявил, что давно уже хотел познакомиться с юным джентльменом по имени Дэвид.

Мы перешли двор, и я, поднявшись за нею на пятый этаж, впервые вошёл в её комнатушку. Она была чуть больше моей, но скошенный потолок мансарды делал её тесной. Малыш сидел на кровати и играл голубой лентой!, я таким его и вспоминаю теперь. Когда я подошёл, он улыбнулся и сразу доверчиво протянул ко мне толстые, в перевязочках ручонки. Он показался мне в тот момент ангелом. Светлые, как у матери, воздушные кудри, материнские тёмно-голубые глаза, личико, исполненное какой-то философской задумчивости, которая бывает так загадочна и трогательно забавна в детских мордашках.

Лили ушла, и мальчик не заплакал, не стал рваться к двери, следом за нею, а бойко прыгал у меня на руках. Мне стало весело, впервые за последние несколько лет. Я подумал, что, значит, совсем не похож на обитателей килбурновских закоулков, если этот десятимесячный философ относится ко мне с такой симпатией. Мы с ним играли часа полтора, покуда его мать носила бельё к заказчице, а я тем временем ещё и осматривал украдкой комнатку, чтобы понять, в конце концов, кто же такая моя приятельница. Но тогда у меня не хватало опыта, и многие приметы, которые теперь открыли бы мне множество фактов, тогда были китайской грамотой. Стало лишь очевидным, что Лилиан никогда не жила в особенном достатке, но ей и не всегда приходилось работать белошвейкой, впрочем, это я и раньше знал, это рассказали её руки, сильно пострадавшие от неумелого прежде обращения мисс Роуз с иглой. Кое-какие вещи в комнатке явно пришли сюда из совсем другого мира, они были выбраны в дорогом магазине, куплены из прихоти, человеком богатым, обладающим капризным и изысканным вкусом. Таких вещей оставалось немного, но заметно было, что их прежде насчитывалось куда больше, и они понемногу уходили в ломбард и не возвращались оттуда. Я застал тонкую китайскую шаль из прозрачного акварельно-голубого шёлка, с резвящимися пёстрыми рыбками, серебряную чашечку на крошечном блюдечке, из которой мальчик пил лекарство, книжку стихов Байрона в великолепном сафьяновом переплёте с закладкой из слоновой кости.