В горах не так много тропинок, особенно если ты идешь в определенном направлении, и Дуте часто доводилось проходить мимо того самого утеса и ивы, где судьба его когда-то подстерегла. Он не избегал этого места. Напротив, он часто делал здесь привал. Под этой ивой, которая давно уже переросла утес, воображение Дуты разыгрывалось. Оно, как и это дерево, поднималось над тяжелой, почти каменной обидой, уносило горца в другую жизнь, где он был самым лихим и удачливым джигитом, слава о котором шла по всей Чечне, где его боялись и уважали. Тогда он представлял себе, как Айшат сама приходит к нему и стоит чуть в отдалении, ждет, когда он обратит на нее внимание. Дута медлил, оттягивал момент полного торжества.

Наконец он как бы случайно поворачивался в ее сторону и замечал девушку. Черная рубашка, еще не выгоревшая на солнце, но кажущаяся выгоревшей рядом с ее по-настоящему черной косой. Айшат наклоняется, собирает сухие ветки.

Только тут Дута понял, что перед ним живая Айшат. Он схватил сапог и стал обувать еще немного ноющую ногу. Девушка заметила боковым зрением движение в лесу, повернулась и увидела Дуту Эдиева.

– Ассалам алайкум, Айшат!

– Ва алайкум салам, Дута!

– Я не напугал тебя?

Айшат не ответила, но так посмотрела на Дуту, как издревле смотрели женщины нохча на тех, кто мог позволить себе усомниться в их горском характере. Такие взгляды читают даже ино-племенники. Дута понял, что сказал глупость.

– Прости меня, Айшат, я не то говорю, – смутился Дута. – Не ожидал тебя встретить здесь одну.

– Разве у Айшат есть свои нукеры, чтобы она не была одна, чтобы они охраняли ее, когда она идет за водой или за хворостом?

Глазами она могла бы выжигать слова на дереве. Что на дереве? На металле! Что на металле? На сердцах джигитов…

– Теперь ты не права, – сказал Дута, прикладывая руку к сердцу. – Стоит тебе только шепнуть, и я буду твоим нукером. Буду следовать везде за тобой, понимать каждый твой взгляд и жест…

– Где тебе угнаться за мной по горам? Ни одна из девушек, ни один из парней не умеют бегать так же быстро, как я. Только Салман Бейбулатов мог догнать меня. А тебе... – Айшат осеклась, видимо, пожалев его. – Разве у тебя в кустах спрятан конь?

– Опять ты тревожишь мою рану, Айшат. Разве ты не знаешь, что всех боевых коней забирали из наших домов для Красной армии? Моего Карабуйсу тоже увели русские. Карабуйсу, Черную Ночь, в Красную армию! Сейчас едет на нем какой-нибудь комиссар, колет ему бока шпорами, натирает ему спину по неумению своему ездить верхом. А Карабуйса не движение ноги моей понимал, а мысли мои читал. Вот какого коня у меня забрали!

Дута ударил себя в сердцах по больной ноге. Но, сочтя эту боль недостаточной для такого горя, ударил еще и еще.

– Я был тогда в горах. Мансур мне сказал. Если бы у меня была здоровая нога, я бы добежал, я бы успел. Я бы дрался за своего Карабуйсу, я бы зубами их грыз, но не расстался бы со своим конем. Мать говорит, что он ржал, бился, меня звал, как человек. Все эта проклятая нога, все это подстроили шайтан, джинны. Это они рыщут за мной, смеются над моей хромотой, радуются. Теперь они лишили меня большего, чем ноги. Что мне эта кривая нога! Я отдал бы за Карабуйсу и эту, здоровую…

Он замолчал, кроме своего горя преодолевая еще и ломоту в потревоженной ноге, а на верхушке утеса, словно почувствовав его боль, вскрикнула хищная птица, сорвалась вниз и, описав круг над людьми, полетела в горы. Парень и девушка проводили ястреба взглядами.

– Дута, это ведь тот самый утес и ива, которые покалечили тебя… – заметила Айшат после продолжительного молчания.