– Здравствуйте, да, – узнающе сказала Маше приемщица в ответ на ее приветствие.

Календарно зима стояла лишь двадцать дней, но на деле она длилась уже полных полтора месяца, все, кому требовалось сшить зимнее, уже сшили, для забот об ином сезоне пора еще не настала, и никакой очереди на прием заказа не было, не нужно было, как то случилось бы еще эти полтора месяца назад, записываться в предварительный список, ходить потом отмечаться каждое утро, участвовать в дежурстве…

Приемщица взяла у Маши шкурки, раскинула их перед собой на столе, ощупала, огладила, быстрым движением перевернула изнанкой вверх одну, другую и, подняв на Машу с Евлампьевым глаза, громко хмыкнула:

– Ничего себе даете! В государственное ателье с такими!

– С какими такими? – лицо у Маши враз сделалось испуганным.

– С ворованными – какими! – уличающе произнесла приемщица.– Штампа то нет! Выделка фабричная, норки, я вам доложу, вообще нефабричной не бывает, а штампа нет! Какая же она, раз штампа нет? Ворованная!

– Ну, вообще то я их с рук купила…слабым, разбитым каким то голосом выговорила Маша.

– Ну, вот и дальше покупайте с рук.– Приемщица свернула шкурки, сложила одна на другую и бросила на край стола, к Маше. – Где покупали, там и шейте. Без штампа не принимаем.

Она была молодая, лет, наверное, двадцати пяти, двадцати шести, и лицо ее еще сохраняло девическую свежесть и яркость, но в выражении его, в его чертах, как и в ее тоне, в ее движениях – во всем ее облике сквозила уже хозяйски уверенная, грубая, пренебрежительная властность.

– Так а что же… вы, может быть, подскажете… что же делать теперь? – с трудом, спотыкаясь на каждом слове, спросила Маша.

– Не знаю! – глядя мимо нее, сказала приемщица, вставая. Она открыла рейчатую, лаково светлую дверь в стене у себя за спиной и с размаху захлопнула ее.

С четверть минуты Евлампьев с Машей стояли молча. Он боялся сказать что нибудь не то, он не знал, что сказать, целая толпа слов толклась в голове, и все это была какая то невнятица, каша, сумбур – не выскажешь.

– Ну что, Леня…– убитым, рвущимся голосом начала наконец Маша, взглядывая на него, и не договорила, глаза ее вмиг переполнились слезами, и она отвернулась, и стала судорожно глотать, закусывая губу и промакивая подглазья ладонью.

– Да ну что… что, Маша, что…– забормотал он, поглаживая, похлопывая легонько ее по плечу, с тягостным, раздавливающим чувством беспомощности в груди. – Да что, Маша, в конце то концов… на дому же ведь шьет же кто то… надо найти… искать надо… ведь есть же… найдем…

– Да как их найдешь? – сказала Маша, доставая из внутреннего кармана пальто платок и вытирая им глаза. – У кого спрашивать? Они же, кто на дому, объявлений не вывешивают…

– Ну и не вывешивают! – бодряцким голосом, как о чем то таком, чему не стоит придавать никакого значения, сказал Евлампьев. Он взял ее под руку и потянул. – Пошли. Главное, не без смысла сюда сходили. Узнали кое что. Пошли.

Они были уже у двери, Евлампьев уже начал открывать ее, когда их окликнули:

– Это вы, что ли, с без штампа?

Евлампьев с Машей оглянулись.

Приемщица, подбирая юбку, усаживалась за стол, а в распахнутых рядом дверях, с оранжевым ремешком сантиметра на шее, стояла завнтая «барашком» женщина, подвязанная черным сатиновым фартуком, и весь ее вид явствовал, что окликнула их она.

– А что такое? – спросила Маша.

– А покажите ка, – сказала женщина.

– А что такое? – снова спросила Маша – с настороженностью и надеждой.

– А, – догадался Евлампьев, – это же закройщица!

– Вы сюда шиться пришли или зачем? – вопросом на вопрос ответила Маше закройщица.