Чиркнув, вспыхнула спичка, прямо в лоб уставилось черное дуло, и кто-то невидимый приказал:

– Дверь закрой. И молись.

* * *

Неумолимо приближалась дата соревнований, и вместе с этим все более и более невыносимой становилась Оля. Ее как будто окончательно подменили, она не могла ни думать, ни говорить о чем-то, кроме предстоящих стрельб. Если и начинала о чем-то другом, то непременно сползала на мишени, пули, рукоятки.

Она почти перестала нормально есть, лишь хлестала подслащенную воду. На тренировках демонстративно отворачивалась от начинающих, неопытных стрелков – чтобы не запомнить, как нельзя делать. То и дело в разгар беседы вдруг впадала в какую-то каталепсию и уходила в сторонку, разминаясь и «раскидывая» напряжение.

– Коля, у меня холодные руки? – спрашивала она тревожно, хватаясь ладошками. Сначала это умиляло, но после сотого раза сдерживаться удавалось с трудом. Раздражение Колино неуклонно накапливалось, дни ползли убийственно медленно – но, по счастью, наконец-то час икс настал: Оля в сопровождении Вакарчука отбыла на станцию, и впервые в жизни Колька порадовался этому факту.

Самой же Ольге было не по себе. На платформе по раннему воскресному времени никого, кроме них, не было, было пусто и зябко. Или это Оле так казалось? Ее отчетливо трясло. Пролетела одна, проходная, электричка, хлопая разболтанными дверями, вторая почему-то тоже прошла мимо.

– Так не годится, – подал голос Герман Иосифович. – Гладкова, я же вам сказал теплее одеваться. В каком состоянии вы приедете? У вас же руки ходуном ходить будут.

Какие руки! Она и ног уже не чувствовала, и зуб не попадал на зуб. И все-таки Оля упрямилась:

– Й‐я одевалась…

– Я вижу, – вздохнул он, расстегивая пальто. – Сюда идите.

Оля машинально приблизилась, но на полпути сообразила, что имеет в виду физрук. И смутилась:

– Н‐нет, спасибо, я т‐так.

– Гладкова, отставить пошлости, – брезгливо скомандовал Вакарчук и уже без церемоний прижал ее к себе, запахнув полы.

Поначалу было ужасно неловко, но зато тепло. То ли от смущения, то ли от того, что пальто в прошлой жизни было шинелью из добротной толстой шерсти, то ли от того, что жар от физрука шел, как от печи, Оля тотчас согрелась.

От гимнастерки, от белого кашне пахло пряно и приятно, спокойно, размеренно стучало у него в груди, и Оля вдруг с удивлением поняла, что и ее сердечко замедляет бешеный ритм, точно за компанию, приноравливаясь.

Потом Герман Иосифович заговорил – неторопливо, отчетливо, и Ольга, прикрыв глаза, внимательно слушала…

– Основная ваша беда, Гладкова, как бы это сказать поточнее… Горе от ума. Вы думаете слишком много. Учитесь очищать собственную голову от мыслей. О чем вы сейчас размышляете?

«О вас», – чуть не ляпнула Оля и ужаснулась.

– Не надо думать о том, как вы хотите попасть в десятку. Не надо желать получить самую высокую оценку. Каждая мысль заставляет ваши мышцы сокращаться, ненужная физическая активность утомляет. Понятно, Гладкова?

Она кивнула.

– Вы тренировались гораздо меньше, чем ваши будущие соперники. Не ожидайте многого, не воображайте о себе. Я приказываю: выходите на рубеж и не думайте ни о чем. Вот ваше задание на сегодня. Поняли?

Не услышав ответа, Герман Иосифович чуть отстранил девушку, чтобы посмотреть и убедиться, что его слышат и понимают – это было просто, они были почти одного роста. Олины глаза заметались, и тут она с ужасом поняла, что в голове-то, может, и пусто, зато на перроне – ой как людно. Полным-полно народу!

Она немедленно отпрянула, и, точно наждак, вполне осязаемо оцарапал затылок знакомый взгляд.