Он начал говорить, когда мы уже изрядно отъехали от Москвы. И были сейчас где-то на уровне того места, где летом заблудились в лесу. Уже мелькнула под мостом темная, по-осеннему хмурая Ока. На обочинах нахохленные тетки продавали тульские пряники. Я приготовилась к тому, что мы так и почешем молча до первой остановки. Но тут Володя открыл рот и сказал то, что я уже не надеялась услышать:

— Но потом я так заскучал по тебе. Какое-то время держался, потому что работа, я ведь тоже трудоголик. Но тут чувствую — абзац. Тошно, душно, сейчас сорвусь, или пить начну, или есть, что еще хуже. Если снова вес наберу, то все пропало, не видать мне Кати. Но в Москве ничего не получится. Значит, надо хватать ее и куда-то ехать. Если откажется — ну, тогда все понятно, тогда больше не рыпаться.

— И поэтому ты закрыл программу? — не выдержала я.

— Ну и что? Герцог Бекингем ради любимой женщины объявил войну Франции.

— По-моему, не ради женщины, а ради подвесок. Он спасал ее честь.

— А я твою не спасаю? Лучше было бы, чтоб все в городе, в студии, у прохожих на виду?

— Ты даже не представляешь, насколько мне это все равно — на виду или не на виду.

— Значит, ты еще не телевизионный человек, Катя. Не догоняешь. Тебя ведь публика и группа так любят, пока ты недостижимая звезда. Упала с неба на передачу и снова исчезла. А если ты станешь любовницей продюсера — тогда совсем другое дело. Тогда понятно, почему ее снимают. И вовсе она не такая уж обаятельная и привлекательная, просто спит с кем надо.

— А то, что она ездит в экспедицию с кем надо — это ничего? — съехидничала я.

— Чего, конечно. Но это все-таки меньшее зло. К тому же если ты не захочешь, ничего не будет. Мне достаточно того, что ты сидишь рядом и слушаешь меня, говоришь со мной. Смотри, вот и Тула.

— Вижу. Давай заедем в Ясную?

— ???

— Я говорю: заедем в Ясную Поляну.

— Придется делать круг, — сказал он осипшим голосом.

— Значит, сделаем круг, — сказала я.

Когда мы добрались до гостиницы, уже стало смеркаться и пошел дождь. Он колотил по оконному стеклу, лился по нему бесконечными потоками, и мне почему-то стало так грустно, что в номере я долго-долго плакала, насквозь промочив Володькино голое плечо. И только на следующий день, когда выглянуло солнце и мы, захлебываясь счастьем, ехали по сияющей утренней дороге ему навстречу, мне стало ясно, что это я прощалась со своей свободой. Я больше не хочу быть одна, я хочу, чтобы рядом был этот большой серьезный мальчишка. Пусть он зудит о своем, изводит глупыми подозрениями и даже — о, ужас! — лезет ночью. Как это ни позорно, но я хочу, чтобы так было.

Не потому, что я боюсь одиночества или еще чего-то там, о чем пишут в женских романах. Я бы спокойно прожила одна еще сто лет, до скончания жизни. Но мне с ним хорошо.

— Кать, ты замужем была? — спросил вдруг Володька.

— Нет. А что?

— А я был. В смысле, женат.

Вот это номер — покруче взятия Зимнего.

— Хочешь знать, кто моя бывшая жена?

Сказать, чтоб я так уж особенно хотела, было бы оч-чень сильным преувеличением. Но если продюсер Брянский начал говорить, его уже не остановишь.

— Только не удивляйся. Это…

И он назвал популярную телеведущую, которую я видела редко, но имя ее было мне, конечно, знакомо.

— Мы вместе учились. Я на операторском, она на актерском. А у нее папа режиссер, хорошая семья.