— У меня один глаз дурной, кривой, а другой — волшебный, — сказал он. — И хватит больше читать эту хрень поносную. От неё зубы ломит… — Потом, подумав немного, добавил: — А психолога нашего надо бы пришибить балконной дверью. Как того кролика бестолкового.

Сломав в пальцах мундштук, он тут же достал новый и сунул в рот. Такое с ним случалось довольно часто.

21

Алесь в своей уже просушенной одежде рассматривал семейные фотографии на стенке. Катя, как опытный экскурсовод, давала пояснения. Оператор снимал. Остальные обитатели квартиры деликатно сидели на кухне, чтобы не мешать. Молодой человек им явно понравился. Маме — потому что он съел практически всё, что было положено на тарелки. Папе — поскольку почти всё время молчал и не мешал говорить. Дедушке — своей простотой и весёлым нравом. А Бабушке — из-за каких-то неуловимых флюидов, в которых она разбиралась лучше всех. Даже Сестра одобрительно бросила, что Алесь чем-то похож на Джонни Деппа, пирата Карибского моря. О лабрадоре и говорить нечего, тот шлялся за гостем как привязанный.

— …а это мой прадед, — рассказывала Катя, — здесь он в Первом кадетском корпусе в Петербурге, в 1907 году, а когда началась война, он уже закончил Михайловское артиллерийское училище и попал на фронт в Галицию. А вот его отец — председатель Воронежского окружного суда, статский советник… Его брат, профессор Николаевской военной академии, генерал-лейтенант… Прабабушка — гимназистка… После революции они уехали во Францию. А это — редкий снимок — крестный ход вокруг Печерского монастыря, там ещё один мой прадед, священник. Когда в Эстонию вошла Красная Армия, его со всей семьей отправили на спецпоселение в Васюган. Его сын брал Будапешт, вот он, танкист. Другой служил на железной дороге.

Алесь вглядывался в старые фотографии и почти не слушал Катю. Ему было достаточно ощущать аромат времени, его горькие и радостные смыслы, чувствовать в пожелтевших и бледных снимках недосказанные слова. Вот туманный крымский берег, означающий великий исход из России… Вот духовенство в парчовых ризах возле монастырских стен, причетники, монахи, мальчики в глазетовых стихарях, мужики в белых косоворотках, бабы в светлых платочках, старухи… Дача на берегу Финского залива, — кажется, что даже слышится шум прибоя, — распахнутые к соснам окна, девичье лицо. Косы перекинуты на грудь, белейший воротничок гимназического платья. А в глазах видится затаенная грусть, светлая печаль… Артиллерийский поручик облокотился на подоконник, волосы на прямой пробор, лихие усики… Маленькая девочка в смешной шляпке, с куклой в руках, обутая в высоко зашнурованные ботинки… Группа строителей на насыпи с ручными тачками… Лесозаготовители-спецпоселенцы на васюганских болотах… Полковник Советской Армии на параде в Москве… Пятидесятые годы, шестидесятые.

Алесю казалось, что он слышит звуки, шепот, доносящийся с фотографий, и лица оживают, вглядываются уже в него — случайного гостя, словно желают спросить: кто ты, зачем? Никто не исчезает бесследно, все и всё остается, возможно, лишь ждет своего часа, чтобы напомнить. Нить времени непрерывна. Только самые пустые и глупые люди пытаются обрезать её игрушечными ножницами.

— Для меня, — говорила Катя, — нет разных Россий. И та, где жили мои предки, и Советская Россия, и нынешняя — это одна страна. Это Моя Родина. Другой такой нет и не будет. Кто этого не понимает, тот просто дурак.

Странно, она будто подслушала мысли Алеся.