Ингеборг покачала головой, глядя прямо перед собой. Тура заснула в своем кресле, голова у нее свесилась как‑то набок, изо рта стекала слюна. Ингеборг встала и утерла ей лицо, подложила думочку под костистый подбородок.

– Да уж так и было, правда ее, – сказала она. – Я в те времена в инспекции по делам детей работала. Очень это тяжелое дело оказалось.

– Но отец у него, должно быть, совсем ненормальный был. Неужели никто о нем не донес?

Ингеборг мрачно посмотрела на Сигни:

– Вот это‑то меня больше всего и мучает, что мы пораньше не сумели вмешаться. Нам не раз поступали сигналы, что Нурбакк перегибает палку, но только когда уже позвонил кто‑то из ихних родственников и сказал, что вот теперь уж нам нужно пулей туда лететь… – Она закусила нижнюю губу, тонкую и бледную. – Уж с того времени больше двадцати лет прошло, но я тебе, Сигни, скажу, что я никогда не забуду того, что увидела тогда. Никогда.

– А что случилось‑то?

Ингеборг прикрыла глаза. Сигни показалось, что веки старушки были не толще папиросной бумаги. Такое было впечатление, будто она смотрит на нее прямо сквозь них.

– Ну мы, значит, подъезжаем к этому домишку‑то, далеко‑о‑о в лесу, – сказала она наконец, открыв глаза, блестевшие от слез. – А там‑то, боже ж ты мой! Бутылки кругом валяются, грязная одежда и посуда, одно окно разбитое было, так что в дому холодина просто. Мы сначала все никак не могли найти мальчонок, пока в подвал не спустилися. Они там оба заперты были. И вот сидит, значит, Арве и Освальда обнимает, чтобы тот не замерз.

– Арве? – не поняла Сигни.

Ингеборг достала носовой платок и высморкалась.

– Старший брат Освальда. Они тама уж несколько дней просидели. Папаша ихний дал им бутылку воды да несколько горбушек хлеба им кинул, а самого его и след простыл.

– Но уж тогда‑то вы вмешались?

– Это конечно. Арве‑то, он вырос в приемной семье в Лиллестрёме. А Освальда вот в заведение определили, и сейчас ему лучше живется, чем в прежней‑то жизни. Но что мы так долго тянули и не вмешивались… Папашу‑то ихнего судили за жестокое обращение с дитями. Отсидел, должно, несколько месяцев. Ну а потом возвернулся сюда и жил как зверь какой в этом своем домишке, пока не спился и не умер.

Внезапно сморщенное лицо Ингеборг просветлело.

– Но вот я тебе скажу, Сигни, что Арве‑то Нурбакк – вот это складный парнишка вышел. Даже не верится, что у него такая жизнь заладилась. Пока мы ему приемную семью не нашли, он у нас дома оставался, а потом все эти годы меня не забывал.

Она оттянула край ворота и показала нитку жемчуга, по виду настоящего.

– Всегда веселый, и все ему хорошо всегда, такой он, Арве. Он от одного только в ярость приходил – ежели кто дурное о его отце скажет. Вот тогда уж он и кричал, и бранился. Кабы полиция его за решетку не упекла, он бы никогда не спился бы, жил бы еще – вот как Арве думал. Он полицию ненавидел хужее всего на свете. Это если матери их не считать, которая их бросила. Я за него оченно переживала. Но он как‑то успокоился с возрастом и никогда больше о них не заговаривал – ни о матери, ни об отце.

– Ужас! – воскликнула Сигни. – Что ж это ребенку надо пережить, чтоб таким стать?

Ингеборг вздохнула и посмотрела на часы:

– Да‑да, Сигни, надо, наверное, нам пойти разбудить Освальда. Не то опять ночью куролесить будет.

Сигни подскочила со стула:

– Сиди‑сиди, я сама.

Она открыла дверь в комнату Освальда. Из широко распахнутого окна ее так и обдало ветром. Постель была пуста.

64

Нина успела спросить, куда они едут, только когда уже завела мотор, а Викен уселся на сиденье рядом с ней и пояснил:

– Арве изучил распечатку разговоров по мобильному телефону Гленне.