Но ведь она подчинялась необходимости! Неужели Дезире не понимает? Мыслимо ли дело — вырастить двух сыновей, дать им образование на сто восемьдесят фран­ков в месяц, его нынешнее жалование? А если с ним что-нибудь случится?

Анриетта подавлена: она чувствует, что с ней обхо­дятся несправедливо. Как легко было бы, если бы каж­дый внес в общее дело свою лепту! Разве она не делает все, что может? Разве о своей выгоде радеет? Разве не выносит безропотно ведра с грязной водой, не чистит за­саленные расчески Фриды и Полины?

Ей даже не нужно благодарности — лишь чуть-чуть понимания.  Она  готова  принять участие в  жизни  всех окружающих.

—   Скажите,  мадемуазель Фрида, это портрет вашей матушки видела я у вас в комнате?

—   А вам что за дело?

Господин Зафт почти не бывает дома. Носится вверх и вниз по лестнице, перепрыгивая через четыре ступень­ки. По утрам у себя в комнате занимается с гантелями, а потом с такой силой швыряет их на пол, что уже три раза ломались колпачки от газового рожка в комнате внизу, а каждый колпачок стоит тридцать сантимов.

—       Эти русские и поляки, Анна, совершенные невежи!
Но, обнаружив в комнате у господина Зафта рваные носки, мама уносит их с собой — поштопать. Потом, по­размыслив, предлагает:

—     Скажите, господин Зафт... Хотите, я буду штопать вам   носки?   Платите   мне   пять   сантимов   за   пару,   не больше.

Ей хотелось бы... Сама Анриетта едва ли это сознает. Нет — сознает, чувствует, что ей хотелось бы именно это­го: чтобы все люди вокруг были сердечны, чувствитель­ны, цвели улыбками и старались не обижать друг дру­га — ни нарочно, ни по небрежности. Ей хотелось бы по­мочь им всем и в то же время подзаработать немного денег, пусть даже ей придется ложиться в полночь и вставать в пять утра.

Невольно она больше жалует бедных жильцов, чем богатых, потому что у нее призвание помогать и жерт­вовать.  Но если  ее  жертв  не  замечают,  она  страдает.

Она снует туда и сюда — комнаты, кухня, маленькие кофейнички и большой семейный кофейник на плите. Вверх, вниз. А тут и я прихожу из школы.

— Есть хочу!

Меня кормят. Брата — тоже. Не успел я вернуться в школу, как пора приниматься за обед для Дезире — сладкие блюда, разварное мясо.

Прихожу домой в четыре. Темно, моросит дождь.

— Надень дождевик.

Дело в том, что если перейти мосты, в маленькой улочке возле рынка, у Сальмона, можно купить масло получше и на два сантима дешевле, чем в других местах. Вдобавок, предъявив в конце года чеки, получаешь право на пятипроцентную скидку.

Только бы не погас огонь в печи! Только бы никто не пришел!

Колокольчик у входа в лавку. Запах масла и сыров. Толстуха госпожа Сальмон, две ее дочери, такие же тол­стухи, как она сама. Анриетта улыбается.

Чтобы тебя хорошо обслужили, надо улыбаться про­давцам.

— Два фунта...

Сочащиеся большие бруски масла, обернутые в ка­пустные листы, холодят руку.

Если сходить за кофе в «Черную деву» на улицу Не­вис, выгадаешь еще одно су.

— Добрый день,  мадемуазель...
Улыбка. Только бы огонь...

Капли дождя стекают маме на волосы со шляпки. Че­редование темноты и света. Запах ладана вокруг церкви, прячущейся в тени, в которой скользят другие тени.

Кристиан тяжелый. Маме с ним просто мучение. Отец вернется в половине седьмого, и не будет готов обед.