Дежурный надзиратель отпирает замок.

— Прошу.

В камере какая-то женщина…

Обычная тюремная камера. Голые стены, сводчатый потолок, окно с решеткой, пол из каменных плит, две железные койки.

Землячка входит, и дверь захлопывается.

Кого послала ей судьба делить одиночество? Боже мой, да ведь она ее знает! Это Генкина, мать Ольги Генкиной, зверски убитой в прошлом году черносотенцами в Иваново-Вознесенске.

Землячка встречалась и с Ольгой и с ее матерью. Ольга была невестой Ярославского, они собирались пожениться — и вдруг такая страшная, такая безжалостная смерть…

Мать Ольги не была ни членом партии, ни революционеркой, не очень-то разбиралась в революционных делах, просто была матерью своей дочери. Но после гибели Ольги сказала, что будет помогать революционерам. В память дочери. Не позволила горю сломить себя. «Я ничего не понимаю в ваших теориях, — говорила она, — но я буду помогать товарищам моей дочери всем, чем смогу». И она действительно оказывала революционерам множество услуг: налаживала явки, носила передачи, доставала деньги.

Землячка подошла к ней.

— Розочка!

— Т-с-с… — Землячка отрицательно помотала головой. — Не называйте меня.

— Когда? — спросила Генкина.

— Только что.

— Что-нибудь серьезное?

— Да.

Генкина прижала к себе Землячку.

— А вас за что? — спросила она Генкину.

— Да ни за что, — ответила та. — Взяли у меня на квартире одного человека, я сказала, что даже не знаю его. Выпустят через несколько дней.

Они заговорили о тюрьме. Пожилая добрая женщина, не искушенная в революционных делах, и профессиональная революционерка, не имеющая права говорить о своей работе.

Землячка расспрашивала свою соседку по камере о порядках, установленных в Сущевской части, о надзирателях, о передачах.

— А какой здесь врач? — поинтересовалась Землячка.

— Приличный человек, — сказала Генкина. — До ареста я передавала сюда через него письма.

К помощи врачей Землячка прибегала в затруднительных случаях не один раз; большей частью это оказывались порядочные люди, по характеру своей профессии они видят немало человеческого горя и неплохо разбираются, кто прав и кто не прав в этом мире, — поэтому-то для нее так важен был ответ Генкиной.

Она и вправду чувствовала, что ее лихорадит. Быть может, тому виной ее нервное состояние, а быть может, снова давал себя знать туберкулез, который она нажила еще в Киевской тюрьме.

Она подошла к двери, постучала, глазок тут же приоткрылся.

— Вам чего?

— Доктора, — попросила Землячка. — Голова болит, кашляю, простудилась.

В Сущевской части содержались только подследственные, поэтому режим в ней был мягче и к просьбам заключенных относились снисходительнее, чем в обычных тюрьмах.

Надзиратель загромыхал замком, приоткрыл дверь.

— Это вам доктора?

— Мне.

— Можно, — сказал надзиратель. — Они у нас тут же при части во дворе квартируют. Иногда к нам очень даже приличных господ привозят…

Он бросил пытливый взгляд на Землячку, покачал головой и опять загромыхал замком.

Врач не заставил себя ждать. Это был сухонький старичок, привыкший за время своей службы при полиции ко всяким оказиям.

— Чем могу служить?

— Боюсь, обострился туберкулезный процесс, — пожаловалась Землячка. — Нельзя ли пригласить ко мне моего врача, я оплачу визит…

В те времена дамы были стеснительны сверх меры, многие из них стеснялись раздеваться перед врачами-мужчинами, врачи нередко осматривали своих пациенток в присутствии мужей и выслушивали через рубашку, так что просьба Землячки прозвучала вполне естественно.