— И плохо есть стало, выходит, около половины шестого вечера?

— Да, именно так… А, понимаю. Она вам рассказала об этом регистрационном шифре книги, который ее, мол, предупредил. К этому мы подойдем…

— Так что такого страшного она узнала или увидела?

— Она… — Ремзин сделал глубокий вдох. — Она увидела доносы Полубратова на всю редакцию журнала, на всю творческую интеллигенцию нашего города… и в том числе, на нее саму.

Тишина наступила гробовая. Сами понимаете, я чего угодно ждал, но только не такого. Ремзин разглядывал меня не без любопытства, будто я был подопытным кроликом. Лишь через какое-то время я сумел выдавить — и то, что у меня вырвалось, было больше похоже на писк или хриплое незавершенное чириканье, чем на человеческий голос:

— К-х-как?..

— Вот так, — Ремзин налил мне стакан минералки и протянул. — Выпейте, отдышитесь. Я один раз кинул намек, что Полубратов был нашим человеком, но, видимо, этот намек оказался недостаточным, чтобы вас подготовить, — я, хоть и был потрясен, отметил про себя спокойно проброшенное «нашим» — да, я знал, что во многих областях секретарь обкома по идеологии был негласным главой КГБ, и тут, получается, имел место тот случай. — Ходу его доносам мы, естественно, не давали, и копили их, можно сказать, на выброс. А он строчил по любому поводу. Хотел обезопаситься на случай, если власть сменится и все вернется на круги своя. Скажем, журнал печатает отрывки из «Большого террора» Роберта Конквиста или какую-нибудь антиутопию, созданную по следам Оруэлла, или что-нибудь вообще невинное, даже по тем временам, вроде воспоминаний Деникина — а он сразу бумажку в управление: «Сообщаю, что к этой публикации я совершенно не причастен, все это сделала моя жена, практически захватившая власть в журнале. Учитывая линию партии на гласность, я не выступил открыто против этой публикации, чтобы случайно не повредить общей партийной политике, но сообщаю, что я был против. Кстати, моя жена допускала в последнее время такие-то антисоветские высказывания…» И так по любому поводу. Прикрывал себя этими доносами со всех сторон, понимаете? А тут… Я, признаться, и забыл об этом, в суете первых послесоветских лет, да и думать не думал, что эти доносы сохранились. Поразился, узнав, что они не уничтожены давным-давно. А глава управления посчитал, что я какую-то игру с Татьяной затеваю…

— В общем, — продолжил Ремзин, — она с самого утра спокойно работала в архивах, о ней и забыли, а потом, чуть позже половины шестого, услышали ее крик. Кинулись на этот крик, а она бежит к туалету, с рукой на горле. Ее вырвало, а потом она потеряла сознание. Не сразу удалось привести ее в чувство, позвонили мне, я примчался… Что мне было делать? Она, как я знаю, где-то с неделю проболела. Нервная горячка, и все такое. Я навестил ее, мы с ней долго говорили. Я извинился, что не предусмотрел эту жуткую ситуацию, сказал ей, что я — ее должник, что она всегда может ко мне обратиться и я всегда все сделаю. Еще кое-что мы обсудили… Она сказала, что подаст на развод, а я ей сказал, что развод она получит немедленно, я пригрожу Полубратову, что, если он вздумает упираться и чего-то потребует, я обнародую его доносы, и ему придет конец.

— И развод состоялся?

— Без всяких. Еще она рассказала мне об этом регистрационном шифре книги с красноречивым названием «Ночь на гробах». Мол, она знала, что пятнадцатого сентября ее ждет что-то страшное, а когда выяснилось, что именно весь тот день ей предстоит провести в архивах КГБ, она совсем напряглась и внутренне приготовилась ко всему, к самому худшему. Но даже она не могла вообразить, какой удар на нее обрушится.