Котов, поглядывая на Рудака, тщательно обводившего глянцевые буквы, приметил деда жидовской наружности. Тот бочком-бочком приблизился и сказал тихонечко:

— Я таки знаю, где команда с броневика.

— Где?

— Тут они, в переулке, на чердаке третьего дома.

— Стёпка! Граф! За мной!

Пашка Валнога первым влез на чердак со своею связкой гранат. Два выстрела из револьвера были ему за «здрасте». Тут уж Павел осерчал и, одна за другой, швырнул на чердак три гранаты.

— Сдаёмся! — крикнули из облака удушливого дыма.

Один за другим вышли трое «ревматов», революционных матросов, в непременных тельняшках и кожаных куртках, чёрные от копоти, все в крови и в машинном масле.

Допрос был кратким. Начальником броневика оказался ближайший помощник харьковского палача, председателя ЧК Саенко. Он был коренаст, кривоног и очень силён.

— Пошли, — скомандовал Котов.

— Куда их? — не преминул спросить Шереметев.

— На кудыкину гору. Помнишь, ты про одно занятное место рассказывал?

— Про какое? А-а! Где стена кирпичная?

— Ну. Далеко это?

— Да не! Здеся рядом!

— Веди.

На улице на матросов набросилась толпа. Их колотили тростями и зонтиками, плевали на них и царапали.

Какой-то дед тряс Степану руки и, рыдая, говорил взахлёб:

— Куда вы их ведёте? Расстреливайте на месте, как они расстреляли моего сына! Мою дочь! Они не солдаты, они палачи!

— Успокойся, отец, — твёрдо сказал Котов. — Мы их к «стене плача».

И дед мигом утешился, ощерил свои мелкие зубки, словно загрызть хотел чекистов.

«Стена плача» находилась на просторном, заброшенном дворе, куда выходили какие-то мастерские и высокий забор маленькой церквушки, сложенный из красного кирпича.

Степан подошёл к ней и содрогнулся — вся стена была в выбоинах, в чешуйках засохшей крови, с прилипшими волосами многих-многих жертв.

Дроздовцы молча поставили «ревматов» к стене.

— А де ж ваше бла-ародство, суки белые? — оскалился начальник бронеавтомобиля.

— А мы не их благородия, — спокойно ответил Котов, — мы простые солдаты.

Договорив, он вскинул маузер и выстрелил. Грянули три выстрела вдогон, после — ещё один, чтобы добить.

— Уходим, — хмуро сказал Степан.

Он прошагал по переулку, вышел на узкую, покатую Старо-Московскую, и ни на секунду его не посетило сожаление о содеянном, о том, что расстрелял «своих».

Какие они ему свои? Ему Сорока свой, Граф — свой, и Букеев, и Рудак, и Оргулов, и Бобрин. Они такие же, как он, крестьяне.

Отвоюются, получат землицы надел, десятин эдак тридцать, избу срубят, женятся и станут жить-поживать да добра наживать.

Вторая и четвёртая роты стояли на Николаевской площади, штаб батальона разместился в гостинице «Метрополь».

Сам генерал Дроздовский назначил полковника Туркула комендантом города. Антон Васильевич разместился со всей своей комендатурой в «Гранд-отеле».

Батальоны отдыхали в казармах на Старо-Московской улице.

В больницах Харькова и в гимназиях, наскоро оборудованных под госпитали, лежали раненые.

Броневики, грузовые и легковые автомобили раскатывали по Сумской, Университетской и Рымарской.

Всю ночь на Николаевской площади не расходилась толпа, и Котов не раз просыпался от глухих раскатов «ура».

Дня через три прибыл сам Корнилов, и Степану довелось участвовать в параде на той самой площади.