Год начинался мутно, Горбачев метался, надеясь овладеть ускользавшей из-под контроля партийной номенклатурой, тучи медленно сгущались.

И вообще, как эта сумбурная перестройка нахлынула на нас? Сначала шла осторожно, словно кошка подкрадывалась к воробью, шумела пустыми лозунгами о прелестях хозрасчета и социалистической кооперации, о том, что демократия — это социализм, и наоборот, лились мудреные водянистые слова о новом мышлении, и, когда на каком-то съезде кто-то пикнул о частной собственности, весь зал замер от ужаса.

Помнится, мы со старым другом Евгением Силиным, вершившим мировые дела в Комитете за европейскую безопасность (ныне что-то связанное с атлантическим единством), прослышав на праздники о том, что якобы с Центрального телеграфа сняли портреты членов Политбюро (не может быть! Ну хотя бы одного оставили же?), ринулись туда, дабы своими верноподданническими, но уже сомневающимися глазами убедиться… неужели? неужели? Конечно, сейчас и экономический бардак, и страшные контрасты, и убийцы, и не меньше вранья, но все-таки какое счастье, что мы выбрались из царства одной Извилины, в котором прожили бы, может быть, и спокойнее и зажиточнее, но пошло и унизительно! О, где вы, первомайские лозунги на первой полосе «Правды», серьезная и увлеченная дискуссия о путях перехода от социализма к коммунизму, покорное созерцание мастодонтов в Политбюро и брызги ядовитой слюны в адрес разных рейганов и тэтчер! У меня вылезли глаза из орбит, когда я увидел, что Горбачев на парижской пресс-конференции выступает без бумажки! И все-таки окно в Европу прорубил он, все мы вышли из его нелепой, скроенной из странных заплат шинели! И заговорили все, и все без бумажки, да так громко, что затряслись и рухнули стены всей державы. Но зато как приятно видеть живые лица живых людей — ведь если по большому счету, то водораздел между нашим ушедшим социализмом и любым другим нетоталитарным обществом пролегает по человеческой душе: наш социализм сдерживал и часто убивал дурные и хорошие человеческие инстинкты (Сталин не в счет, там просто море крови), в свободном же обществе расцветают одинаково и цветы добра, и цветы зла, вот ужас-то! Эх, коллеги мои дорогие, как же вы не цените того, что вам позволили писать и даже издавать на Западе шпионские мемуары, ругать почем зря и без страха потерять пенсию самого президента, строить баню в саду на собственной даче без высочайшего разрешения властей! А помните те совсем недавние времена, когда даже в кагэбэвеком дачном поселке метром измеряли дачи и требовали убрать лишние, не положенные пятьдесят сантиметров, грозя применить бульдозер! Забыли, милые? Или просто хочется прежней непререкаемой, хотя и убогой, власти, когда легко можно было «не пущать»? Но теперь-то вы хоть поняли, дураки, что быть секретарем райкома или шефом резидентуры — хлопотно и неплодотворно? Другое дело, когда твоей становится когда-то общая собственность, и пухнут банковские счета здесь и в Швейцарии, и загранпаспорт всегда на руках, и детишки ждут общения с солнцем на Канарских островах… (Тут я улыбаюсь, вспоминая, как сразу же после того, как я поведал Крючкову о своих страшных планах развода и брака, у меня в панике отобрали заграничный паспорт, который я не сдал, ибо в те божественные времена с его помощью можно было заполучить и номер в гостинице, и билет в хороший театр.)

Так что, господа бывшие товарищи, вы, кроме старых, больных и непроходимо бездарных, ничего не потеряли, только выиграли — стройте теперь на здоровье светлое капиталистическое завтра, только не забывайте об уроках прошлого: когда отправляете в свой ненасытный рот куски мяса в толпе голодных, они могут и возроптать, а то и тихо придушить… На Западе после октябрьской революции это быстро усекли, мобилизовали рычаги государства, создали социальные программы, а у нас же сейчас все, кто может, только набивают себе карманы, не думая о неизбежном возмездии.

Но вернемся к нашим баранам (будто мы далеко от них ушли).