|
Его жизнь, конечно, переплеталась с другими жизнями больше, чем он о том захотел упомянуть; естественно, нельзя было и ожидать, что он станет касаться этой стороны. Пока она решила не давать ему повода для новых откровений: намекнуть, что он не все сказал, означало бы придать их отношениям более тесный и менее сдержанный, чем ей того хотелось, характер – и, собственно говоря, было бы недопустимо вульгарно. Он, несомненно, сказал достаточно. Все же она сочла уместным произнести несколько одобрительных слов, похвалив за то, что он так искусно сумел сохранить свою независимость.
– Что может быть приятнее такой жизни! – воскликнула она. – Отречься от всего, кроме Корреджо! – А я своей судьбой вполне доволен. Не думайте – я вовсе не жалуюсь. Человек сам виноват, если не умеет быть счастливым. Он взял высокую ноту; она спустила на несколько тонов ниже. – Вы с самого начала здесь живете? – Нет. Долгое время я жил в Неаполе, потом несколько лет в Риме. Но сюда переехал давно. Возможно, мне снова придется подумать о перемене места, найти себе другие занятия. Я должен думать теперь не только о себе: у меня подрастает дочь, и, возможно, Корреджо и распятия не будут так ей по сердцу, как мне. Придется делать то, что нужно для Пэнси. – Вы не пожалеете об этом, – сказала Изабелла. – Она такая милая девочка. – Ах, – проникновенно воскликнул Гилберт Озмонд, – Пэнси ангел! Она – величайшее мое счастье!
25
Пока длилась эта весьма задушевная беседа (затянувшаяся еще на некоторое время, после того как мы перестали следить за ней), мадам Мерль и ее собеседница, нарушив недолгое молчание, снова стали обмениваться репликами. В их позах сквозило затаенное ожидание, особенно заметное у графини, которая, как натура более нервная, не вполне владела искусством маскировать нетерпение. Чего ждали эти леди, было неясно – возможно, они и сами не представляли себе этого со всей отчетливостью. Мадам Мерль ждала, когда Озмонд, завершив tête‑a‑tête, вернет ей ее юную подругу, а графиня ждала потому, что ждала мадам Мерль. Впрочем, помешкав еще немного, графиня решила, что настало время выпустить коготки. Ее уже несколько минут разбирало неодолимое желание найти им применение. Брат ее как раз проследовал с Изабеллой в дальний конец сада. – Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, дорогая, – заметила графиня, проводив их взглядом и обращаясь к мадам Мерль, – если я скажу, что не поздравляю вас. – Охотно, так как понятия не имею, с чем меня надо поздравлять. – Кажется, вы составили маленький план и весьма им довольны? – и графиня кивнула в сторону удалявшейся пары. Мадам Мерль посмотрела в том же направлении, затем перевела безмятежный взгляд на собеседницу. – Знаете, я как‑то никогда не могу понять вас до конца, – заметила она с улыбкой. – Когда хотите, вы лучше любого другого умеете все понять. Просто вы сейчас не хотите. – Вы говорите мне такие вещи, какие никто себе не позволяет, – ухо, но беззлобно возразила мадам Мерль. – То есть то, что вам не по вкусу? А Озмонд? Разве он всегда гладит вас по шерстке? – В том, что говорит ваш брат, всегда есть смысл. – Да, и подчас весьма ядовитый. Если вам угодно подчеркнуть, что я не так умна, как он, право, вы напрасно думаете, будто ваша уверенность в этом меня огорчает. Однако вам куда полезнее понять, о чем я говорю. – Зачем? – спросила мадам Мерль. – Какой мне в этом прок? – А затем, что, если я не одобрю ваш план, вам стоит об этом знать: мое вмешательство может оказаться опасным. |
