|
По мнению мадам Мерль, нетрудно было заметить, что обстоятельства эти сказались на Озмонде, – заметить, что он воспитан женщиной, однако – и это следует поставить ему в заслугу – явно куда более здравомыслящей, чем американская Коринна[81], как, к огромному ее удовольствию, иногда величали миссис Озмонд. После смерти мужа она привезла детей в Италию и миссис Тачит помнила ее такой, какой она была в первый год по приезде. Тетушка Изабеллы отзывалась о ней как об особе с невероятными претензиями, каковое суждение говорило лишь о непоследовательности самой миссис Тачит, ибо, как и миссис Озмонд, она всегда одобряла браки по расчету. С графиней вполне можно водить знакомство: она вовсе не такая пустельга, какой кажется на первый взгляд, и, чтобы иметь с ней дело, следует соблюдать простейшее правило: не верить ни единому ее слову. Мадам Мерль всегда мирилась с ней ради ее брата, ценившего малейшее внимание к Эми, хотя он прекрасно понимал (если дозволено признаться в этом за него), что она не делает чести их родовому имени. Ему, естественно, претили ее манеры, ее громогласность, эгоизм, проявления дурного вкуса и, главное, лживость; она действовала ему на нервы и отнюдь не принадлежала к тем женщинам, какие ему нравились. Какие женщины ему нравились? О, во всем противоположные графине Джемини – те, для которых истина всегда священна. Изабелла, разумеется, не могла знать, сколько раз ее гостья всего за полчаса погрешила против истины; напротив, она показалась нашей героине неуместно откровенной. Говорила графиня почти исключительно о себе – как она жаждет сблизиться с мисс Арчер; как благодарила бы судьбу за настоящего друга, какие низкие люди флорентийцы; как опротивел ей этот город; как бы ей хотелось жить в другом месте – Париже, Лондоне, Вашингтоне; как трудно, просто невозможно, купить в Италии что‑то элегантное, разве что старинные кружева; как все безумно вздорожало; какой страдальческой и тяжкой жизнью она живет. Мадам Мерль с интересом выслушала эти излияния в передаче Изабеллы, но и без ее рассказа не ощутила бы беспокойства. В общем она не боялась графини и могла позволить себе соответственно держаться, а это и было наилучшей линией поведения.
Тем временем к Изабелле пожаловала новая гостья, покровительствовать которой, даже за ее спиной, было делом весьма нелегким. Генриетта Стэкпол, покинувшая Париж вскоре после отъезда миссис Тачит в Сан‑Ремо и одолевшая, по ее выражению, города северной Италии, появилась на берегах Арно в середине мая. Мадам Мерль сразу же оценила ее и, обозрев с головы до ног, после короткого приступа отчаяния решила с ней примириться. Более того, она решила ею насладиться. Если не как розой, чей аромат приятно вдыхать, то как сорняком, который приятно искоренить. Мадам Мерль разнесла Генриетту в пух и прах, но весьма добродушно, чем показала, что, предвидя подобную широту взгляда, Изабелла верно судила об уме своей старшей подруги. Весть о прибытии Генриетты Стэкпол принес мистер Бентлинг: он приехал из Ниццы, ожидая встретить мисс Стэкпол во Флоренции, меж тем как она в это время все еще была в Венеции, и явился в палаццо Кресчентини посетовать на постигшее его разочарование. Двумя днями позже объявилась и сама Генриетта, которой мистер Бентлинг несказанно обрадовался, в чем не было ничего удивительного, если вспомнить, что они не виделись с того дня, как совершили поездку в Версаль. Все понимали комизм его положения, но только Ральф Тачит, уединившись с гостем в своих апартаментах, позволил себе удовольствие, пока тот курил сигару, поиронизировать вслух над презабавной историей американской всезнайки и ее британского поклонника. Последний принял его шутки с полным благодушием и откровенно признался, что в отношениях с мисс Стэкпол его увлекает их глубокая интеллектуальность. Мисс Стэкпол ему чрезвычайно нравится; у нее, насколько он мог судить, поразительная голова на плечах, и он находит большую прелесть в обществе женщины, которая позволяет себе не думать о том, что кто скажет и как будут выглядеть ее поступки со стороны, их поступки – а они кое‑что себе позволяли! Мисс Стэкпол была совершенно безразлична к тому, как что выглядит, а раз так – с какой стати волноваться ему? К тому же его разбирает любопытство: ему хочется знать, неужели она всегда будет столь же безразлична? Он решил идти до того предела, до которого пожелает пойти она – во имя чего он должен был отступаться первый? Генриетта же и не думала отступаться. |
