Слушая безумные речи Полины, он задыхался в крашеных стенах больничного коридора и не мог поверить, что всё это происходит наяву. Августовский дым уставшей от гари и пыли Москвы, просачиваясь сквозь щели рам, смешивался с отзвуками до боли знакомого голоса Полины и, отдаваясь в горячечном сознании обрывками безобразных фраз, прокатывался в голове тугими резкими спазмами.
Разрывая барабанные перепонки, слова с грохотом и визгом метались в воспалённом мозгу Горлова, и, зажимая уши ладонями, он пытался освободиться от этих страшных, уродливых звуков, разламывающих его мозг на сотни тысяч отдельных кусочков. Но голоса, слившись в единый хор, на разные лады выпевали из подсознания всё новые и новые слова, от которых становилось невмочь и дышать, и жить. «Давай на время забудем об этом бренном теле… Да чтоб ты сдох… дурак в погонах… дойная корова на выпасе… наивный до глупости папаша…» Что ж, относительно наивности, Полиночка, ты сказала сущую правду: прожить с человеком бок о бок двадцать лет и не понять его подлой сущности — это не просто наивность или глупость, это преступная близорукость, имя которой — любовь.
Беря в руки одну фотографию за другой, Горлов смотрел на ангельское личико в светлых кудряшках и никак не мог поверить, что милая девочка на картинках и страшное чудовище с запредельными амбициями и каменным сердцем — одно и то же существо, его единственная и горячо любимая дочка, на алтарь которой он положил всю свою жизнь без остатка. Внимательно всматриваясь в знакомые черты, он искал что-то, что могло бы помочь если не оправдать, то хоть как-то объяснить страшные метаморфозы, произошедшие в характере Поли за последние несколько месяцев, но, кроме ясных, как проточная вода, наивных глаз и светлой, по-детски чистой улыбки, не мог найти абсолютно ничего.
— Вот уж, правда, в тихом омуте черти водятся, — глядя на счастливое лицо дочери, беззаботно разгуливающей по Калининскому с каким-то незнакомым импозантным мужчиной лет двадцати восьми-тридцати, Горлов надел на нос очки и, взяв в руки лист бумаги, начал неторопливо читать. — Зверев Павел Анатольевич, тысяча девятьсот сорок четвёртого года рождения, прописан в Москве по адресу: Сиреневый бульвар, дом двенадцать, квартира восемь… Надо же, фамилия-то какая — Зверев! — перебил он сам себя. — Ну-ка, посмотрим, Павел Анатольевич, на чём ты у нас стоишь… — Поправив оправу на переносице, Горлов пробежал глазами несколько строк. — Вот: не женат, беспартийный, не привлекался, не состоял, родственников за рубежом не имеет, образование высшее, неоконченное. В данное время состоит служащим в Сбербанке СССР. Хорошая биография, товарищ Зверев, чистенькая, только ты вот о чём мне поведай, Павел Анатольевич: откуда же у тебя, простого государственного служащего, водятся такие денежки, чтобы развлекаться с такой дорогой продажной девкой, как Полина Артемьевна? — Горлов положил лист с выпиской обратно в папку и уже потянулся за следующим, как, разрывая тишину поздних московских сумерек, квартиру пронзила звонкая трель звонка над входной дверью. — Кого бы это на ночь глядя? — Вопросительно вскинув брови, Артемий Николаевич привычным жестом сложил все бумаги в папку и, завязав тесёмки на бант, прислушался к голосам в передней.
— …он у себя? — от звуков знакомого женского голоса Горлов вздрогнул, и по всему его телу пробежала крупная дрожь.
— Артемий Николаевич в кабинете, проходите, пожалуйста, Полиночка Артемьевна, — голос прислуги звучал пока в прихожей, у самой двери. — Не желаете чайку?
Завязав папку на бантик, генерал неторопливо убрал её в сейф и, закрыв дверку, дважды повернул ключ в замке.
— Танечка, я бы с удовольствием, на улице такой холод.
— Так я мигом, он у меня с полчаса назад кипел, а разогреть воду — пять минут, не больше. |