Кроме того, что мужики, уходя на заработки, оставляли жен надолго одних, в деревне немало было в полном смысле одиноких женщин. Например, солдаток. При длительных сроках службы (в XVIII в. – пожизненной, с 90-х гг. до 30-х гг. ХIХ в. – 25-летней, потом 20-летней, и даже с 1874 г., если без льгот по образованию, то все равно 7-летней) жена солдата оставалась фактически на вдовьем положении. Да еще и вернется ли: русская армия теряла огромные массы людей не столько от боевых действий, сколько от болезней и телесных наказаний, и в военное, и в мирное время. По законам, существовавшим до введения с 1874 г. всеобщей воинской повинности, жена и малолетние дети солдата перечислялись в военное ведомство: муж и отец передавал свое социальное положение жене и детям. А значит, ни помещик, ни староста, ни сход, ни мужнина семья, ни свои родители солдатке уже не были хозяевами. Поэтому солдатки, или «жалмерки», и считались в деревне заведомо женщинами легкого поведения. Ведь свободная женщина уже сама себе хозяйка. Одинокие работницы на заводах или батрачки вели себя нередко чрезвычайно свободно и, по свидетельству Энгельгардта, после найма большого количества батраков на все время сезона образовывались постоянные пары; измена в таком случае вызывала примерно те же последствия, как и при законном браке.

Специфической чертой старого семейного деревенского быта, вызванной длительным отсутствием мужей – отходничеством и солдатчиной, – было снохачество: принудительное сожительство свекров со снохами. Баба к сорока годам израбатывалась, превращаясь в старуху, а мужик был еще крепок. А тут сын ушел на полгода на заработки. Долго ли до греха, тем более что большак был полноправным распорядителем в избе, и сопротивление ему было невозможно. Да и вернувшийся с работ муж, сын старика, мог только руками развести: что поделаешь?

Обычно стыдливо обходимая исследователями, а особенно популяризаторами крестьянского быта, эта проблематика довольно подробно освещается в первичных материалах Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева (14; 236–263, 274–278). Неоднократно касается ее также А. Н. Энгельгардт. Писала об этом в полузабытой, но очень интересной книге «Жизнь Ивана» дочь П. Семенова-Тян-Шанского.

Таким образом, все отношения были просты и в то же время жестоки. Потому что проста и одновременно жестока была жизнь. Речь шла о выживании в суровой среде обитания, и здесь сантиментам не было места.

И, тем не менее, чувства в деревне существовали. Выше приводилась обширная цитата из писем А. Н. Энгельгардта, повествующая о нищенстве и отношении к нему. Подавали кусочки безропотно, и, стараясь не ущемить достоинства просящего, подавали из последнего, в том числе даже из собранных самими кусочков. А ведь мог быть иной подход: мало ли что – от тюрьмы да от сумы не зарекаются; наденем сами суму – тогда и посмотрим, каково это. «Мне видится, – писал И. А. Гончаров, – длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох… Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» – говорит голос. Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе: тот же стук, те же слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюхи хлеба неизбежно падают в каждую подставленную суму» (29; 67).

Крестьянская взаимопомощь проявлялась во многих случаях. Например, в отношении к погорельцам.