Да, честно ответил себе Хабалин, не только подвержен, но обязательно должен быть раздавлен и устранен. Как он мог забыть об этом? Независимые телевидение и пресса — всего лишь красивая либеральная сказка, сочиненная для абсолютных кретинов. Даже и в этой стране, где дебил погоняет дебилом, в нее давно перестали верить. То есть перестали верить все, кроме самих телевизионщиков и газетчиков. Горе им, одурманенным собственным красноречием и видимостью публичного успеха. И Хабалин — с чего вдруг решил, что незаменим? Да, пахан платил ему по высшей таксе, и Хабалин вертелся перед ним, как пьяная шлюха, гляди, добрый господин, как я умею — и так, и этак, и еще вот так! Из восьми процентов — сорок, из черного — белое, из крови — светлая водица! А Большаков наблюдал за ним рыбьими глазами и раздраженно подумал: что-то много тебя стало, братец Жорик! Не пора ли на помойку?! Чужой опыт ничему не научит: уж сколько их прошло перед ним за последние годы, телевизионных калифов и корифеев, самоуверенных, смышленых, неодолимых — и где они теперь? Где Листьев, Яковлев, Попцов? А были герои — не чета нынешней шушере.

Иное дело, что некоторые успели отойти в тень, сохранив капитал.

Так у них и паханы были другие — не Мустафа. Мустафа с капиталом не отпустит…

Позвонила некто Поливанова из «Русского транзита». Он сразу вспотел. С Тамарой Юрьевной они были знакомы давно, сто лет в обед, но важно другое. По его сведениям, Тамара Юрьевна была любовницей хозяина, а значит, ее звонок не случаен. Тень смерти, сгустившаяся за спиной, сделала его суеверным.

— Томочка, — прогудел он вкрадчиво, — ты звонишь, потому что соскучилась? Или что-то случилось?

— И то и другое, Жорик. И соскучилась, и случилось. И у тебя, и у меня.

Вот оно, подумал Хабалин с сердечным замиранием.

— Так давай встретимся, дорогая моя! Давно пора.

— Не могу, Жорик, — в ее голосе страдание. — Хотела бы, да не могу. Я же взаперти.

— Как это?

Она не стала рассказывать, почему она взаперти, но предложила повидаться со своим шефом, генеральным директором «Русского транзита» Сергеем Лихомановым, у которого есть к нему, Хабалину, неотложное дельце.

— Какого рода дельце? — не удержался от глупого вопроса Хабалин.

— Речь о твоей и моей жизни, дружок.

— Ага, понимаю, — глубокомысленно изрек Хабалин, и тут же в трубке возник незнакомый властный мужской голос:

— Георгий Лукич?

— Да.

— Это Лихоманов. Нам бы лучше поговорить где-нибудь в нейтральном месте.

Хабалин готов был встретиться хоть у черта на куличках. Он истомился от ожидания. Казалось, уже вся студия догадывалась, что ему скоро каюк. Косые, исподлобья взгляды, неискренние улыбки. Не далее как нынче утром секретарша Любаша подала переслащенный кофе, а когда он привычно потянулся, чтобы шлепнуть по жеманной попочке, шарахнулась от него, как от привидения. Телевизионные шакалы раньше него почуяли, куда подул ледяной ветер. Но Хабалин был не из тех, кто сдается без сопротивления. Не смерть его страшила И не загробные муки, а позор поражения. По-своему он был бесстрашным человеком и не собирался; покидать земную юдоль по чужой указке. Не для того перелопатил столько грязи. В судьбоносном октябре девяносто третьего года, когда обезумевшая чернь, науськанная провокаторами, ринулась на «Останкино», он не прятался, подобно многим коллегам, за спины омоновцев, взял в руки автомат и бесшабашно палил из окна по мельтешащим внизу фигуркам.