После первых двух чудесных воскрешений Дема Гаврюхин действительно был повязан такой густой сетью всевидящих глаз, что, кажется, шагу не мог ступить, чтобы его не засняли на пленку. Но так ли это? Его не трогали обдуманно, как в Москве давно не трогают так называемую коммунистическую оппозицию, которая вся под колпаком. И Дема в Зоне, и оппозиция на воле — прекрасная выхлопная труба для дурных паров, скопляющихся среди быдла. Отбери у быдла трубу, и оно рано или поздно рванет, как подпаленная изнутри куча навоза.

— Гурко коварен, — сказал Хохряков. — Мы его недооцениваем. Если ему удалось связаться со своими дружками в Москве, может быть накладка. Мустафик, я бы приостановил акцию. Зачем по-глупому рисковать?

— Расслабься, — посоветовал Мустафа. Подтащил поближе трепещущую вакханку, поставил ей ногу на живот и медленно вдавил пятку в упругую плоть. Девица утробно верещала, будто ее насаживали на вертел. Мустафа откинул голову на кожаную подставку, закрыл глаза. Почти задремал в истоме.

Васька Щуп вечно перестраховывается, иногда это утомляет. В нем сохранились все страхи минувших лет. Он так и не уразумел, как изменился мир, в котором они правят. Взять ту же Зону. Она приносит прибыль, но ни в каких деньгах не оценить моральное удовлетворение, связанное с ней. Зона не просто бизнес и не просто большое развлечение, это его личная, Мустафы, мировоззренческая победа. Естественно, в Зоне бывают накладки — процесс не завершен, — но все легко уладить с помощью экстренных проплат. Мустафа надеялся дотянуть до появления на земле первого поколения истинно счастливых людей. К сожалению, Васька Щуп, будучи незаменимым администратором, не способен оценить величия и красоты его замысла. Для него Зона всего лишь рыночный комплекс, где идет рутинная переплавка: «Деньги — люди — товар — деньги». И если бы он был один такой. Вращаясь в среде самых крутых «новых русских», в правительстве, в Думе и среди предпринимателей, он то и дело угадывал уродливые признаки никуда не девшегося рабьего, совкового мышления — без полета, без вдохновения. Большинство так и остались зацикленными на тленном, сиюминутном — деньги, процент прибыли, кубышка в банке. Этим людишкам удалось превратить Москву в гигантский коммерческий ларек, но с ними он не раскинет Зону от Балтики до Тихого океана. Верную, блестящую мысль высказала недавно то ли Хакамада, то ли рыжий Толян: самые прогрессивные идеи обречены на провал, пока не вымрет это стадо, зараженное семидесятилетней большевистской проказой.

— Эх, Васенька, — Мустафа с трудом разлепил сонные очи. — Пойдем, что ли, хватим парка напоследок?

На полке Хохряков продолжал уныло гнуть свое: проморгали, кабы чего не вышло, раздавить гаденыша — и точка.

— Скажи, Сергеич, чего так нянчишься с этим Гурко? Он ведь как заноза, или не видишь? Куда ни сунь, так и будет торчать. До сих пор не выяснили, зачем он вообще появился.

Юные телки перетянулись за ними в парилку: Донат Сергеевич покоился на брюхе, а девочки умело растирали, лелеяли каждую его жирную мясинку. Впечатление было такое: три озорных осы вьются над туловищем полудохлого тюленя. Картина вызывала у Хохрякова гадливость.

Мустафа перевернулся на бок, тяжело пыхтел. С сальной кожи струился коричневый пот.

— Глупости, Щуп!

— Почему?

— Гурко — штучный товар, а мы привыкли партиями брать. Вот и затоварились дешевкой. Этот паренек высоко летает. И в одиночку. Пойми своей мужицкой башкой, Вася. Или мы таких, как Гурко, приспособим, пристегаем к своему делу, или придется с ними бороться. И с кем останемся? С писателем Клепалой? С башибузуками из твоей охранки? С Гайдарами и татарами?

— Ты вроде его побаиваешься, — удивленно произнес Василий Васильевич.