Анна Матвеева. На картине
Я так устала кривить душой! Уже душа, кажется, стала кривой. Скоро, наверное, не смогу отличать хорошее от плохого и то, что мне нравится, — от того, что безразлично. Или даже противно пока еще не окончательно искривленной душе галерной рабыни. Иногда я так устаю, что пишу сама себе письма с приободрениями — и отправляю их с одного ящика на другой. С мейла на джимейл. “Зоенька, — пишет мейл, — все у тебя будет хорошо, потерпи!” Джимейл открывает конверт и вздыхает, сам обманываться рад.
Утром я просыпаюсь, как всегда, в расстегнутой на груди пижаме. Будто всю ночь рвала на себе рубаху, доказывая свою искренность и прямоту души. Сон еще мреет, висит над кроватью, в комнате пахнет ночью, и глаз открывается только один. Сон мог бы сгодиться для новой картины Арчибальда Самойлова, который любит изображать всякую живность. Мне снилась горка, какие бывают в аквапарках, только стояла она посреди редкостно гадкого болота. В болоте зеленела сопливая и густая жидкость — даже в пустыне водой не назовут. Увы, по всем законам сновидений, мне следовало лихо съехать с горы и погрузиться в жидкую дрянь, — но по приземлении это перестало быть важным. Внизу меня ждали, каждый сидя на своей кочке, черепаха и пеликан. — Хм, — скажет мне днем Арчибальд Самойлов, — пеликан — это христианский символ. Раньше люди верили, что пеликан вскармливает своих птенцов кровью. Что он приносит себя в жертву, как Господь наш Иисус Христос принес себя в жертву людям. На этом месте Самойлов осенит свою широкую грудь неспешным крестным знамением — тоже широким — и резко взглянет на меня в ожидании ответного жеста. Я же буду тупо смотреть в пол и вспоминать пеликана из предутреннего сна — он был розовый, с наглыми карими глазами и белесыми ресничками. — А черепаха что символизирует, Арчибальд Сергеевич? — вежливо спрошу я у художника, но черепаху он истолковать не успеет, потому что придет время открывать выставку и встречать ГББ (Глупых Богатых Баб — наших постоянных клиенток во главе с Юлией Конурой). Выставка называется “14. 11. хх”, но лично я назвала бы ее “Хочу стать Уорхолом, прославиться и накосить бабла”. И до того, как она откроется, мне надо успеть сделать столько всего, что даже о сопливом болоте из своего сна вспоминаю не без сожаления. Тем более черепаха там была вполне симпатичная. Она так тянула ко мне свою маленькую — на одну мысль! — головку…
По пути в галерею меня останавливают самые разные люди и предметы, сговорившиеся, как в русской народной сказке, — когда гребень превращается в лес, а зеркало — в озеро. Вначале мне звонила мама с жалобой на Тасю. Это моя дочка, я попросила маму посмотреть за ней буквально пару дней, но пара дней — уже много. Тася не хочет читать прописанного мамой Баратынского, хуже того, она стащила с запретной полки Юза Алешковского и читала его под одеялом, с садовым фонарем. — Ей хотя бы понравилось? Мама возмущенно отключается. Зато на связь выходит сестра Жанусик из Швейцарии, где она уже два года замужем за человеком, выписанным из специального брачного агентства. “Что-то рано она зачесалась”, — задумчиво говорила наша мама про Жанусика, которая бегала на свидания с пятнадцати лет. В кантоне З. ясное утро. Жанусик оглушительно щебечет (я не вслушиваюсь, что-то про скорую поездку на курорт и триумф среди мужской части русской диаспоры), я пытаюсь варить кофе, который сбегает из турки при первой возможности. Побег из Шоушенка! Зубастые коричневые кляксы остались на плите и даже на полу (Жанусик заливается соловьем и произносит названия, которые звучат как ругательства на все буквы — Энгадин, Граубюнден). Бесплатные концерты соловьев и лягушек давали за окном каждую ночь еще целый год после того, как мы переехали в этот дом. |
