Я распахнула дверцу фургона, оставила ключи в замке зажигания, рюкзак на переднем сиденье и побежала к соснам. Какой то грузовик резко затормозил; пронзительно засигналил. Машина чуть было не мазанула меня колесами, но я поменяла направление и успела увернуться от бампера. С трудом сообразила, что прямо позади меня остановилась желтая громадина – школьный автобус, на каком я ездила до того, как получила права и накопила на старый фургон, – но в тот самый момент я всеми силами стремилась к столбу.

Желая приблизиться к нему, я рванула по глубокому снегу. Объявление было старым. В последний раз девушку видели уже очень давно. Это была не первая копия ее фотографии, и с каждым новым отпечатком детали искажались все сильнее, так что лицо на выцветшем и заляпанном снегом листке можно было принять за чье угодно, за любую девушку.

Я хочу сказать, что она вполне могла не иметь ко мне никакого отношения. И у меня было полное право оставить ее в тот холодный день пригвожденной к столбу и никогда больше в жизни не вспоминать о ней.

Но при этом я почему то чувствовала, что она не одна из многих незнакомых мне девушек. В голове что то брезжило, казалось, я вот вот ее узнаю, и потому даже не ощущала холода. Прежде подобное чувство было мне незнакомо. И я знала – мне предназначено найти ее.

Объявление содержало одни только факты. Ей было семнадцать. Мне исполнилось столько же неделю назад. Она пропала из какого то летнего лагеря, о котором я никогда не слышала, хотя он находился поблизости, в районе Пайнклиффа, рядом с тем местом, что смотрело на холодный серый Гудзон с крутого холма, на котором расположен наш город. Летний поезд, идущий вдоль реки, останавливается здесь почти каждый час днем и проносится мимо ночью. Летний лагерь наверняка был где то рядом.

Я сорвала страницу со столба, отодрав скотч, на котором она держалась и который был обернут вокруг столба несколько раз – чтобы не дать девушке упасть лицом в снег или же быть унесенной потоком выхлопных газов и пропасть в потоке машин, направляющихся к магистрали. Именно эта прозрачная лента уберегала объявление от полного уничтожения на протяжении нескольких месяцев, но благодаря ей было также практически невозможно сорвать его со столба.

Когда я снова пересекла перекресток – машины гудели еще сильнее – и добралась до своего фургона, то увидела, что Добрый Самаритянин (или же какой то урод, маскирующийся под Доброго Самаритянина) остановился рядом со мной на обочине, чтобы предложить свою помощь. С двигателем машины было явно что то не в порядке – возможно, пришел в негодность вентиляционный ремень, и струя серого дыма ударяла этому уроду в лицо, а потом поднималась вверх, и негодующее небо готовилось в ответ разразиться новым снегопадом. Потом приехал эвакуатор, оказавшийся слишком дорогим для меня, и я целый час просидела на грязном складном стуле в глубине гаража, потому что ждать на улице было слишком холодно. И только после того как мой фургон починили и я с опозданием поехала в школу, я смогла улучить момент, чтобы в одиночестве повнимательнее рассмотреть листок.

Я ничего не рассказала об этом Джеми, или Дине, или кому либо еще. Не хотела никому рассказывать. Это было мое открытие, и я хотела оставить его при себе.

Сердце мое билось неровно – почти так оно бьется и сейчас. Словно дополнительный глухой удар вклинивался в обычный ритм, и я начинала думать, что в фургоне бьются два сердца.

Так оно и было – но поначалу я этого не знала. Все это произошло еще до того, как я поняла, что она едет вместе со мной.

2

Я припарковалась на стоянке для выпускников, хотя выпускницей не была, выключила мотор и сидела в фургоне с ним в руках. С объявлением. Его бумага была такой же холодной, как и мои пальцы, так что я ничего не чувствовала.

Я постаралась разгладить бумагу, пристроив ее на руль – ликвидировать, насколько это было возможно, разрывы и помятости на ее лице, чтобы изучить сведения о ней.