— Уж и не чаял я тебя, Иван, сын крестьянский, увидеть живым. Рассказывай же, где был да что видел.

— Был я, царь Филофей, в землях дальних. Шел туда дорогами лесными да степными. Плыл морями. По горам карабкался. А сходил, царь Филофей, не зря. Нынче же научу я тебя, царь, правильно дышать. А как научишься дышать ты правильно, так и хвори все твои пройдут разом.

— Ох, Иван, сын крестьянский, устами бы твоими да мед пить. Только вот не верю я уже ни во что. Сколько лекарей побывали у меня, сколько знахарей лесных да горных, что с духами знаются! Только ни от лекарей, ни от знахарей пользы мне не было никакой. Звал я к себе птиц, зверей и даже рыб речных да морских. Однако и птицы, и звери, и рыбы речные да морские не приносили мне облегчения. И рад бы верить я в то, что ты, Иван, сын крестьянский, исцелишь меня от хвори моей давней, и сон свой помню, а все равно как-то не верится…

— Вот что скажу тебе, царь Филофей. Ежели веры в исцеление от хвори нет у тебя, так никогда тебе и не избавиться от болезни. Так учил меня старик в оранжевых одеждах и с седою, словно облако на рассвете, бородой. Но главное, чему учил меня этот старец, живущий на горе, похожей на крест, — дышать правильно. Учил три дня и три ночи. И сейчас я буду тебя учить тому.

Три дня и три ночи учил Иван, сын крестьянский, хворого царя Филофея. А утром четвертого дня вышел царь Филофей на парадное крыльцо покоев своих царских, вышел, глубоко вздохнул, на солнышко посмотрел глазами радостными, улыбнулся и промолвил:

— Какое же счастье — быть здоровым!

Долго еще прожил после этого царь Филофей. Жил себе и не хворал вовсе. Ивана же, сына крестьянского, наградил. Впрочем, тому награда была нужна не очень — ведь теперь он умел правильно дышать, а это лучше всякой награды».

Когда Петрович закончил чтение, повисла благодатная пауза, какие бывают обычно на концерте классической музыки после исполнения произведения: отзвучит последний аккорд, но аплодисменты какой-то миг еще не нарушают тишину… Тишина, сменившая голоса музыкальных инструментов, в это мгновение царит над миром. И сейчас, когда Петрович прочел сказку, было безмерно жаль расставаться со сказкой. Молчание прервал Мишель Мессинг:

— Итак, коллеги, вывод, полагаю, более чем очевиден. Не так ли? Гора, похожая на крест, это, конечно, Кайлас…

— Простите, что перебиваю, — сказала Настя, — но только замечу, что в пользу идентификации горы из сказки как Кайласа говорит и описание пути, проделанного Иваном: сначала лесные и степные тропы, потом море, только потом горы. Более чем очевидно, что Иван шел именно сюда…

— И тогда монастырь должен быть буддистским, — заметил Леонид, — Ведь старик, обучавший Ивана, носил оранжевые одежды…

— А вот тут, коллега, — снова взял слово Мессинг, — позволю себе не согласиться: оранжевые одежды присущи и буддизму, и индуизму, и джайнизму, и традиции Бон. Однако, Леонид, вы правы в идентификации конфессиональной принадлежности старика из сказки. Факт этот малоизвестен, но, тем не менее, некоторыми исследователями описан: именно тибетский буддизм практиковал перемещение по миру при помощи специальной обуви.

— То есть вы хотите сказать, Мишель, — спросил я, — что оранжевые валенки-скороходы из сказки — не художественная фантазия, не вымысел, а реальность?

— Не совсем, — ответил Мессинг. — Мы имеем дело с особого рода аватаризацией — процесса, с помощью которого человек может переносить в пространстве свою телесную оболочку.