— Дорогой Рушель, вы понимаете не хуже меня, что на всякую хворь непременно найдется лекарство. А забота ваша человечеству давно известна, потому и обойти ее стороной человечество не могло. И если вы, Рушель, думаете, что и здесь намерен я обратиться к гению Василия Дмитриевича Лебелянского, то ошибаетесь: та проблема, что вас мучит, гораздо древнее, чем вчерашняя. Испокон веков человек боялся мира снов. Доходило до того, что человек, напуганный ночными кошмарами, доведенный буквально до отчаяния, просто не ложился спать, тем самым обрекая себя на истощение и гибель.

Слово «гибель» не могло на меня не подействовать. Я ждал, когда Мишель продолжит свою речь. Долго ждать не пришлось:

— И все же человек не был бы человеком, если бы не придумал еще в глубокой древности словесного заклятия от кошмарных снов. Надо наизусть произнести вслух этот текст. На ваше счастье, Рушель, я помню его наизусть. Вы послушаете — и всю ночь вам будет сниться только доброе и хорошее. Начнем!

Мишель произнес заключительное слово своего спича с такой патетикой и так громко, что все, кто находился в пещере, посмотрели на нас. В итоге вся экспедиция, включая монаха, стала слушать тот старинный текст, который вообще-то предназначался только мне. Вот он:

«Туман окутал долину, и можно идти туда, куда раньше идти было нельзя. Это хорошо, потому что там, в тех местах, куда нельзя было идти, пока не было тумана, и скрывается та настоящая музыка, которой так не хватало в наших краях. Но вот пришел туман. Стало печальнее от этого, но стало и легче, потому что только теперь появилась возможность слиться со сферами былого ощущения бабочек, летящих над усталой от зноя травой. Ветер прогонит туман, однако до того момента, когда случится это, мы успеем в полной мере приобщиться к великому, к тайне музыки, идущей вслед за легкокрылой бабочкой в ту сторону, куда уже направилась Луна, не знающая покоя в эти мутные и сахарные ночи, какие и бывают только тогда, когда, кажется, никакой музыки уже не будет. Будут только звуки падающего хлопьями снега и карканье ворон возле самой крыши. Но нет — свет приходит, и красками своими вливается в старую песню, слова которой давным-давно позабыты, помнится только нежная и в то же время нервная мелодия. Да и то мелодию эту напеть может не всякий, а только тот, кто обладает способностью к толкованию грядущего если и не потому, как летят птицы, то хотя бы потому, как ложится первый после зимы мох на деревья. Прожитое же само толкует себя без всякой помощи. И человек, стоящий возле прошлого и зовущий это прошлое, еще может понять сущность тумана во всей глубине его и со всеми теми мыслями, которые так стремительно улетали в будущее, что догнать их могла только стрела, выпущенная из лука, такая стрела, которую изготовили на правом берегу реки, а наконечник для нее — на левом берегу. Лучнику, которому предстояло эту стрелу выпустить, нужно было за два дня до этого выйти на рассвете в сторону леса, там спеть три раза песню о рыбаке и светящейся благодати, нисходящей на странника, бредущего берегом Северного моря. А дальше наступает час, от которого убежать невозможно, возможно только навсегда в этом часе остаться и забыться. Однако и это дано немногим в нашем мире. Кротость прячется за серым туманом. В кротости — знак звенящий. Только тому, кто пройдет все сферы этого знака, даны будут ветки сирени и кориандра, лепестки нарцисса и гладиолуса, семена пшеницы и ячменя.