Это была какая-то эйфория, так радостно мне бывало только в раннем детстве. Невольно я улыбнулся, глаза заслезились. Почти сразу ощутил, что вся моя сущность теперь сосредоточилась только на улыбке, которую я позаимствовал у «Гулливера». Внутри меня все нарастало ощущение счастья, благополучия, свободы. Дыхание мое выровнялось — это, пожалуй, было самое яркое ощущение из пережитого в пещере. Я и сам не заметил, как присел напротив улыбающегося великана, как скрестил ноги, уподобляясь ему. И глаза его теперь смотрели в мои глаза. Мы стали улыбаться друг другу и вместе ровно дышать. Больше ничего не было. Ничего.

Только откуда-то издалека до меня донесся знакомый голос, который назвал самые родные, самые любимые для меня имена. Тогда я очнулся от наваждения. Ровное дыхание я при этом потерял, но зато вернулся к реальности. Да, я был счастлив, пока сидел напротив улыбающегося великана. Но признаюсь, что это счастье — не для меня, потому возвращение в наш мир стало великой радостью.

Счастливая эйфория (импровизация Мессинга)

Когда Петрович рассказал, что с ним случилось в пещере, наши вопросительные взгляды обратились к Мессингу — все помнили, что Мишель хотел нам еще поведать что-то такое, что он увидел в своем зяте, но что мы пока не видели. Мессинг сказал следующее:

— Дорогие коллеги, как только Петрович пришел в себя, я сразу увидел… нет, ощутил нечто, окружающее нашего Петровича… Словно какая-то дымка, туман, марь… кажется, что ощутил я в тот момент материализованную ауру нашего Петровича. В это трудно поверить, но аура его была золотой! Она сияла. Если улыбка нашего друга там, под землей, была какая-то искусственная, что ли, то искрящееся золото было настоящим. А уж я-то могу отличить фальшивку… И вот теперь я размышляю: то состояние, в которое Петрович впал в пещере, увидев спящего и улыбающегося великана, — хорошее или плохое?

Задав этот вопрос, Мессинг замолчал, будто ждал от нас немедленного ответа. Но что мы могли сказать Мишелю? Думаю, он сам понимал риторичность своего вопроса, потому не стал держать паузу, а продолжил почти сразу же:

— Я позволю себе спросить нашего Петровича: Петрович, извините меня за бестактность, но скажите, когда вы находились в пещере и улыбались вместе с вашим Гулливером, вам было хорошо или плохо?

Петрович задумался:

— Не могу сказать однозначно. Это странное состояние. Я был счастлив, но это было счастье человека, который завершил какую-то работу и теперь ждет, что у него вот-вот появится работа куда как более масштабная и сложная. Это было счастье переходного состояния, которое само по себе неинтересно, но необходимо, чтобы двигаться дальше. Друзья, понятно ли я объяснил?

Пока мы переваривали полученные сведения, Мессинг уже был готов резюмировать:

— Коллеги, я понял, что было с Петровичем. Наш друг впал в состояние счастливой эйфории. Выражением этого состояния и стала улыбка. Великан (теперь, кстати говоря, почти уверен, что это лемуриец) обрел улыбку, потеряв любовь. Понимаете, для него в этом мире больше не осталось ничего, что могло бы его удержать, потому и счастливая эйфория стала для него лучшим состоянием. Потом, конечно, великан пожалел об этом. Вот и Петрович наш дорогой, свалившись в пещеру, уподобился гиганту, то есть впал в счастливую эйфорию. И было нашему Петровичу хорошо. Сколько бы продлилось это состояние, никто не ведает. Тут множество факторов всяких, в той или иной степени влияющих на протяженность во времени счастливой эйфории. Но!..

Мессинг поднял вверх указательный палец правой руки, давая понять, что далее он скажет самое важное, то, ради чего и затевалась вся эта речь об эйфории. Такую паузу даже Мессингу выдержать до конца было не под силу. И Мишель продолжил:

— Но, коллеги, в отличие от гиганта-лемурийца Петровичу было что терять.