— Я не собиралась тебя пугать. Разговор о Тете-кенгуру у нас с матерью происходил в реальности — неделю тому назад, — когда я сказала, что влюблена и собираюсь посвятить тебе остатки своей юности.

— Остатки?..

У старика почему-то сел голос. Может быть, я переборщила с синяком?

— Ну да… Я думаю, ты еще проживешь лет пять-шесть, я тебя похороню с рыданиями, поставлю на могилке памятник и только тогда смогу думать об устройстве личной жизни.

— Ты так не говорила, ты опять все придумываешь, да?

— Честно! — поднесла к губам два пальца и подула на них.

Он бы дожил до девяноста двух лет или даже до ста десяти, не потеряв ни памяти, ни красоты, ни умения повелевать. Доктор сказал после вскрытия, что у старика были “на редкость здоровые внутренности, обширнейший мозг, сердце двадцатилетнего и тело с отработанной для его возраста минимальной жировой прослойкой и устоявшейся жилистостью”.

— Мне бы такое тело к восьмидесяти годам! — мечтательно вздохнул доктор.

— Значит, ты пришла сегодня с нарисованным на лице синяком, чтобы посрамить меня?

— Я только хотела доказать, что хорошо обучаема.

— Хорошо обучаема? Да ты ничего не поняла. Ни капельки не поняла из того, что я говорил! Ты пришла сюда сегодня получить удовольствие! Всего лишь удовольствие, как плохонький актер, который нанялся пугать публику бутафорским ножом! Я же, рассказывая посторонним свои истории, прежде всего ставил задачу доставить удовольствие! Доставить — понимаешь разницу?

— Напугать — тоже неплохо получается, — неуверенно обороняюсь я.

— Плохо! Плохо получается, потому что количество пуганых людей растет и так, само по себе, в силу навязанной им жизнью отвратительной реальности! Скоро не с кем будет словом перемолвиться, — устало отмахнулся он от моих протянутых в мольбе рук.

— Прости-и-и-и!!

— Не визжи так, у меня ухо закладывает. — Он засунул в ухо мизинец и стал трясти им там.

И я поняла, что прощена. Я попросила расписаться в дневнике, сразу подсунула его открытым и с интересом наблюдала, как, шевеля губами, старик читал те предметы в расписании, напротив которых стояли двойки. Двоек у меня на этой неделе две.

— Тебе не нравится биология? — поинтересовался он.

— Ни капельки.

— Объясни.

— Изволь. — Я манерно уселась напротив него на свое место за столом. Я уже выучила достаточно древних слов. Правда, некоторые не удается произнести с ходу, как родные. Например, “нехристь”, “взопреть”, “ерепениться”, “жуировать”, “лице-прият-ство-вать”, “меркан-ти-лист-ка”. Но есть и любимые. Душегуб, например, или подмалевок. Как раз вчера я с удовольствием заявила Свистунову с первой парты, что никакой он не отличник, а так себе, подмалевок, и бедняга потом полдня мучился, решая, ругательное это выражение или нет, пока не добежал домой к словарю.

— Эй, сонливица, я задал вопрос.

— Ах да… Биология. Только представь, в этой науке жизнь объясняется делением клеток.

— Это я отлично представляю, — старик скривил губы, пряча усмешку.

— Ну вот, а почему эти клетки вообще решили вдруг начать делиться, не объясняет!

— Ладно, — отмахнулся он, решив избавить себя от спора и поберечь силы для другого предмета, — литература-то тебе чем не угодила?

— Не обращай внимания, просто у меня заскок на Некрасова.