Эдди Тингли принес бутылку хереса, и за обедом он и Элиза выпили за «нового директора», и Джейни густо покраснела и была очень довольна. После обеда они сыграли роббер в бридж с болваном.

Мы не достали хороших мест и взобрались на галерку и смотрели вниз сквозь голубую мглу на лица спрессованные словно икра в банке. На эстраде крошечные черные фигурки и на трибуне оратор и каждый раз как он говорил Россия в зале хлопали в честь Революции Я не знал кто выступает одни говорили Макс Истмен другие называли еще кого-то но мы вопили и хлопали в честь революции и освистывали Моргана и капиталистическую войну и рядом был шпик который вглядывался в наши лица словно стараясь их запомнить;

потом мы пошли слушать Эмму Голдман в казино «Бронкс» но митинг был запрещен и улицы кругом были сплошь запружены толпой и протискиваясь сквозь толпу проезжали фургоны и все говорили что в них сидит полиция с пулеметами и шныряли маленькие полицейские «фордики» с прожекторами и толпу осаживали «фордами», ослепляли прожекторами. Повсюду слышно было пулеметы революция гражданские свободы свобода слова. Время от времени кто-нибудь подвертывался под руку фараонам и его избивали и запихивали в тюремный автомобиль и фараоны перетрусили и говорили что они вызвали пожарных чтобы рассеять толпу и все твердили что это неслыханно и вспоминали Вашингтона и Джефферсона и Патрика Генри.

Потом мы пошли в отель «Бревурт». Там было гораздо приятнее. Все сколько-нибудь стоящие были там и там была Эмма Голдман, которая ела сосиски с кислой капустой и все смотрели на Эмму Голдман и на всех сколько-нибудь стоящих и все были за мир и социалистическое государство и за Русскую революцию и мы говорили о красных флагах и баррикадах и где лучше расположить пулеметы

и мы как следует выпили и закусили гренками с сыром и заплатили по счету и разошлись по домам и открыли дверь английским ключом и надели пижамы и легли в постель и в постели было так покойно.

Союзники склонили знамена над гробницей Вашингтона.

У нее теперь было самостоятельное ателье, и она держала двух девушек, которые обучались у нее декоративному делу, и работы у нее было хоть отбавляй. Ателье помещалось близ Медисон-сквер на Медисон-авеню, и вывеска теперь была только на ее имя. Эвелин Хэтчинс совершенно отстранилась отдел, потому что старик Хэтчинс вышел в отставку и Хэтчинсы переселились в Санта-Фе. Иногда Эвелин присылала ей ящик индейских редкостей, или тарелок, или акварелей, которые рисовали школьники индейцы, и оказалось, что их охотно покупают. После полудня она возвращалась в такси в Нижний город и смотрела на башню небоскреба «Метрополитен-лайф», и на Флатирон-билдинг, и на огни реклам на стальном манхэттенском небе и думала о хрустале, об искусственных цветах и золотых узорах по индиговому полю и бордовой парче.

Горничная накрывала чай к ее приходу, и часто к этому времени собирались ее друзья, молодые архитекторы и художники. Всегда было много цветов, водяные лилии, нежные и белые, как мороженое, и цикламены в вазах. Она болтала за чаем, потом шла переодеваться к обеду. Когда Джи Даблью звонил, что не может приехать, она бывала не в духе, и, если кто-нибудь из гостей был еще тут, она просила его остаться и пообедать с ней чем бог послал.

Вид французского флага и звуки «Типперери» всегда волновали ее. Однажды они вместе поехали смотреть в третий раз «Желтую кофту», и на ней было новое меховое манто, и она ломала голову, как заплатить за него; и вспоминала счета, скопившиеся в ателье, и думала о доме в Сеттон-парке, который она заново отделывала для перепродажи, и решила спросить Джи Даблью про ту тысячу, которую он обещал положить на ее имя, не принесла ли уже она доход.