Дым застилает окно, вытряхивая из своих белых клубов деревья, и телеграфные столбы, и маленькие кубики домов, крытых дранкою, и города, и трамваи, и у вокзала длинные ряды пролеток, запряженных дымящимися, запаренными лошадьми.

– А кто пользуется плодами нашего труда? Проклятый делец, комиссионер, посредник, который сам во всю свою жизнь и часа не потратил на производительный труд.

Фейни следит, как подаются вниз и взлетают вверх телеграфные провода.

– Ну, Чикаго не рай, этого не могу обещать тебе, Джон, но все-таки для мускулов и мозгов работящего человека это по теперешним временам получше рынок, чем ваш Восток… А почему?… Спрос и предложение – в Чикаго только подавай рабочих.

– Говорю тебе, Тим. Я чувствую себя, как побитая дворняжка.

– А все система, Джон, проклятая, паршивая система. Суета и шум в вагоне разбудили Фейни. Было темно.

Милли опять плакала. Он не мог понять, где находится.

– Ну, джентльмены, – говорил Дядя Тим, – подъезжаем к старому городишку Нью-Йорку.

На вокзале было совсем светло; это удивило Фейни, который думал, что давно уже ночь. Его с Милли оставили одних стеречь вещи, и они долго сидели на чемодане в зале ожидания, большом и полном странного вида людей, страшных, словно в книжке с картинками. Милли все плакала.

– Милли, я тебя вздую, если ты сейчас же не перестанешь нюнить.

– Не смей, – всхлипнула Милли и заревела пуще прежнего.

Фейни старался держаться как можно дальше от нее, чтобы народ не подумал, что они едут вместе. Наконец, когда уже и сам он готов был всплакнуть, появились Отец с Дядей Тимом и, захватив вещи, повели их в ресторан. От них сильно пахло виски, и глаза у них как-то особенно блестели. Все уселись за стол, накрытый белой скатертью, и очень славный негр, весь в белом, принес им большую карту.

– Давайте-ка поужинаем как следует, – сказал Дядя Тим. – Хоть раз кутнем перед смертью.

– Наплевать на расходы, – подхватил Отец, – во всем виновата система.

– К черту римского папу, – не унимался Дядя Тим. – Еще какого мы из тебя, Джон, социал-демократа сделаем.

Они дали Фейни жареных устриц, и цыпленка, и мороженого, и сладких пирожков, и, когда им пришлось спешить на поезд, у Фейни ужасно закололо в боку. Они сели в жесткий вагон, в котором пахло угаром и потом.

– Когда мы ляжем в постель? – захныкала Милли.

– А мы вовсе не будем ложиться в постель, – весело сказал Дядя Тим. – Мы так вот и будем спать здесь, как мышата… Как мышата в головке сыра.

– Не люблю мышей! – завопила Милли и опять залилась слезами, а поезд тронулся.

Глаза у Фейни болели; в ушах стоял непрерывный грохот, перебивчатый стук на стрелках, внезапное рычание, когда поезд пролетал под мостом. Сплошной туннель, вся дорога до Чикаго сплошной туннель. Напротив него багровые лица и храпящие рты Отца и Дяди Тима, смотреть на них было неприятно, и свет в вагоне тусклый и дрожащий, а за окном сплошной туннель, и глаза у него устали, и в ушах стоял грохот рельсов и колес, и он заснул.

Когда он проснулся, поезд несся каким-то городом прямо по главной улице. Было солнечное утро. Фейни смотрел, как народ шел по своим делам, видел магазины, кебы и рессорные фургоны, стоявшие вдоль тротуаров, мальчишек-газетчиков, деревянных индейцев перед табачными лавками. Сначала он подумал было, что это ему снится, но потом вспомнил все и решил – должно быть, это Чикаго. Отец и Дядя Тим спали, прикорнув на противоположном сиденье. Рты у них были раскрыты, лица все перепачканы, и смотреть на них было неприятно. Милли свернулась клубочком, с головой закутавшись в шерстяной платок.