Изменить размер шрифта - +
Это было настолько «увлекательно», что хотелось сорвать одну из картин со стены и острым ее краем перерезать себе вены. Мы подошли к очередной картине. На холсте изображены очертания домов, тротуар, на котором распласталось нечто вроде человеческого трупа, рядом с тротуаром – канал. Все это выведено толстой кистью, смоченной в черной краске, а фон закрашен белым. Создавалось впечатление, что эта картина не дописана. Холст лишен красок: только белое и черное. Эти цвета навевали тоску. Кажется, таким видит мир человек, когда он опустошен: черно-белый мир без единого проблеска яркой надежды.

– А вот еще одно уникальное произведение. Но я убежден, что немногие знают его автора.

– Кристо ДеАфолинни, – сказала я.

Толпа перенесла взор с картины на меня. Осунувшееся лицо Джона Миртелла исказилось в улыбке.

– Приятно знать, что такие молодые особы увлечены искусством. Возможно вам известно название этого творения?

– «Плачущая Венеция».

Я обратила внимание на Алистера. Он был удивлен, как и все присутствующие, и во мне его удивление породило долгожданное удовлетворение.

Играй.

– Вообще это наиболее известная работа ДеАфолинни, – продолжила я. Толпа расступилась предо мной, я подошла ближе к картине. – Он изобразил тысяча семьсот девяносто восьмой год, закат Венецианской республики. Примечательно, что мы видим здесь такое большое количество белого цвета. Люди постоянно ассоциируют смерть с черным, но Кристо ДеАфолинни показывает нам истинный цвет смерти – белый. Как кожа мертвеца.

– А еще есть мнение, что белым цветом он обозначил пустоту, безмерность, – сказал Джон, все так же криво улыбаясь.

– А разве это не есть смерть? Пустота. Освобождение от всего.

Нет, я не тронулась умом (хотя это спорный вопрос), и я не являюсь дикой поклонницей живописи, просто накануне Миди сказала мне, что данная профессия предусматривает умение вести светские беседы. Меня это огорчило. Я являюсь человеком, который позволил себе с легкостью спать в лесу на голой земле, жрать дешевые сосиски и даже валяться обрыганной на асфальте, находясь в наркоманском бреду. Само собой, я и светские беседы – это два несопоставимых понятия. Но! Я умею читать и запоминать, поэтому я не поленилась позаимствовать ноутбук у Миди и воспользоваться интернетом. Я подумала, что Алистер или его знакомые обязательно захотят поговорить об искусстве, об увиденных картинах, поэтому я нашла информацию о предстоящей выставке, прочла о художниках, чьи работы там будут представлены, далее ушла куча времени на ознакомление с их художествами, и, конечно, многое вылетело из моей дырявой головешки, но картина «Плачущая Венеция» глубоко вошла в мою память. Уж сильно она понравилась мне.

Алистер потрясен, а я ликовала, словно сделала что-то необычайно сложное. С этой минуты Леммон не отходил от меня, мне даже выпала честь находиться среди его людей, участвовать в их дискуссиях, ходить вместе с ними и дивиться работам художников с труднопроизносимыми фамилиями. Иногда мне было сложно поддержать разговор, но тогда, как советовала мне Этти, я улыбалась, а затем аккуратно переводила тему, а если мне удавалось еще что-нибудь вспомнить из тех статей в интернете, что я прочла, так это вообще успех. Старики, которые окружали Алистера, довольно начитанные, даже излишне, поэтому они любили общаться с подобными им. Их дамы только и умели, что кокетливо смеяться да глазеть по сторонам, но я от них отличалась. Во-первых, отсутствием дорогих украшений, а во-вторых, умными речами. Поэтому Алистер и возгордился, ему было приятно, что он в сопровождении образованной девушки. Образованной… Да уж, мои учителя, что закидывали меня низкими оценками, словно камнями, тоже бы поразились моим знаниям. А потом громко посмеялись.

Быстрый переход