Поселился он, естественно, в Париже, — не со вчерашнего дня парижской квартирой кончается деятельное участие в политике. Русские имения князя Адама были после восстания конфискованы, но австрийские оставались за ним. Он еще мог со своей семьей жить богато; Чарторийский немолодым человеком женился на княжне Сапега, она родила ему троих детей. Ясно было, что устраиваться надо надолго.

Законы расселения эмиграции в Париже не изучены. Если не ошибаюсь, у поляков было два центра. Беднота жила в районе Сен–Дени. Отелем же польских эмигрантов оказался остров Сен–Луи. На этом острове в XVII веке богатый чиновник Ламбер выстроил для себя дом — по парижским понятиям очень большой, — выстроил, как тогда строили, заботясь о просторе, о прочности, об удобстве, — красота же явилась сама собою. Князь Чарторийский купил этот дом за 160 тысяч франков (Отель Ламбера и теперь принадлежит Чарторийским. Часть его разбита на квартиры и сдается внаймы.). Отель Ламбера стал главным центром польской эмиграции. При нем была школа для польских детей, здесь происходили совещания, здесь устраивались балы, концерты, лотереи в пользу нуждающихся эмигрантов. Поблизости, на Орлеанской набережной, и по сей день находится польская библиотека, — теперь государственное учреждение. На стене ее выгравированы имена людей, имеющих заслуги перед старой библиотекой. Люди эти имеют некоторые заслуги и перед Польшей: это ведь цвет польской культуры во главе с Мицкевичем и Шопеном. Список открывается именем Адама Чарторийского.

Польская эмиграция, «выходство», было явлением замечательным во всех отношениях. Лучшие произведения классической польской литературы, те, которые в наше время раздаются в награду преуспевающим варшавским гимназистам, написаны эмигрантами. Огромно и историческое значение «выходства», со всеми его слабыми и смешными сторонами. Не эмиграция спасла Польшу; но без эмиграции то чудо, в результате которого Польша воскресла, было бы в историческом счете невозможно. Девиз Красиньского  sperare  contra  spem (Без надежды надеяться (лат.).) иногда оправдывается жизнью, — правда, довольно редко.

В «выходстве» князь Адам Чарторийский занимал особое место. Вначале левые эмигранты его ненавидели. В 1833 году во французской печати появился против него настоящий обвинительный акт, подписанный 2228 эмигрантами. Он объявлялся врагом, человеком, недостойным доверия Польши. Чарторийский отвечал просто, с достоинством, с совершенным сознанием своих заслуг. Вечная трагедия консерватора, замешанного в чужое революционное движение. Левая часть эмиграции была настроена весьма радикально, — Красиньский недаром призывал ее «бросить гайдамацкие ножи». Князь Чарторийский гайдамацких ножей не любил даже в теории.

Позднее отношение к нему изменилось. Всей эмиграции нужен был генеральный представитель, посол польской культуры. Для этой роли не годился даже Мицкевич: его и теперь во Франции знают мало. Князя Чарторийского знала вся Европа. Немного в ней было людей, равных ему по декоративности.

Эта декоративность была, собственно, его основным свойством. В облике Чарторийского не было врезывающихся в память черт. Этот человек прожил жизнь необыкновенную по блеску фабулы. Но, при несомненном своем уме, при прекрасных душевных качествах, сам он от этой фабулы чуть отставал. Грансеньером прошел он через два столетия, через великие исторические дела, через несколько исторических эпох. Бледноваты и его неоконченные мемуары, очень привлекательные по тону: он дурно ни о ком почти не отозвался из бесчисленных людей, с которыми столь по–разному сталкивала его жизнь, — обо всех говорит сдержанно, любезно — по–грансеньерски. Ни по мемуарам, ни по дипломатическим этюдам мы не получим точного представления об его душевном облике.