– Погода портится, ваше благородие Александр Васильевич. – Бегичев звал Колчака только так, усложненно: «Ваше благородие Александр Васильевич». Колчак лишь внутренне улыбался такому обращению и ничего Бегичеву не говорил. Вначале он пробовал поправлять боцмана, но Никифор – человек упрямый: если у него что-то поселится в мозгу – это уже не выковырнуть.

– Да, я уже заметил цирусы на небе, – сказал Колчак, – их все больше и больше. Вопрос один – когда это начнется? Сегодня, через несколько часов или же позже, завтра?

Бегичев поднял красное, обожженное злым северным светом лицо, поскреб пальцами жестко затрещавшую щетину, проговорил озабоченно, по-волжски окая:

– Через два часа и начнется.

– Тогда надо вельбот вытянуть на берег.

Потерять вельбот здесь, в оглушающем безлюдье – значит потерять все, даже более чем все, – потерять жизнь.

Вельбот стоял в десяти метрах от берега, на мелкотье, между двумя неподвижными льдинами, прикипевшими ко дну. Колчак первым вошел в воду, разбрызгал ее, с удивлением засек, как из-под сапога выскочила, вильнув хвостом, некрупная головастая рыба. На эту рыбу – помесь трески с плавником – не зарятся даже чайки, она почти несъедобна, состоит только из головы да хвоста, больше в ней ничего нет, есть еще желудок, но он запутался где-то в жабрах, – ни в варево, ни в жарево эти головастики не годятся. И все-таки это – живые существа, населяющие холодный океан. Их надо беречь.

Уже в воде, обогнав Колчака, Бегичев ухватился за конец прочной веревки, сплетенной из сизаля, привычно поплевал себе на пальцы, крякнул – он всегда производил много звуков, но это не мешало ему быть самым работящим человеком в экспедиции, – перекинул веревку через плечо:

– Ваше благородие Александр Васильевич, вы бы того… А? Мы и без вас справимся. А?

– Нет, Никифор. – Колчак упрямо наклонил голову и ухватился за вторую веревку – ему не нравилось, когда для него делали исключения, он считал, что все тяготы надо делить поровну, нахлебников и барчуков с пухлыми розовыми ручками в экспедиции быть не должно.

– И-и – р-раз! – скомандовал Никифор.

Вельбот качнулся, нехотя прополз по мелкотью сантиметров двадцать и остановился.

– И-и два! – гулким кашлем выбил из себя Бегичев.

Вельбот снова качнулся, мачтой проскреб полметра по небу, на котором легких белых перьев заметно прибавилось – теперь они были ровно разбросаны по всему свету, от горизонта до горизонта, накренился на одну сторону, попав правым полозом в ломину.

– И-и р-раз! – вновь скомандовал Бегичев.

Вельбот дергался следом за рывками людей, скрипел суставами, проползал совсем немного и опять застывал, будто примерзнув к мелководью. Он делался тяжелым, неподвижным, словно гигантский утюг; дерево, окованное по днищу металлом, трещало, и Железников, выкручиваясь из веревочной петли, которую он надевал на себя на манер офицерской портупеи, сипел озабоченно, сдвигая в одну линию мохнатые черные брови:

– А бот у нас не рассыпется?

– Не рассыпется, – сипел ему в ответ Бегичев, – бот специально построен для китобойного промысла, а там в ходу посудины прочные.

Колчак молчал, не вступал в разговоры. Он вообще любил работать молча.

– И-и – два!

Лицо у него затекало, как будто становилось ободранным – горький пот был способен, как кислота, выесть глаза. Ноздри щипало, изо рта текла тягучая, будто сироп, слюна, в груди сипели, лопались впустую легкие – здесь, на высоких широтах, всегда не хватало воздуха. Стоило только немного напрячься, как в теле появлялась чугунная тяжесть, губы начинали хлюпать впустую, стараясь хоть чуть-чуть захватить кислород, снег перед глазами делался кровянистым, словно медведи обильно полили его нерпичьей кровью.