— А, ты не доверяешь своей сестре, такой же мученице? — проговорила Гретхен.

Она сказала это со слезами глубокой скорби, с таким нежным упреком, и в самой ее фамильярности было нечто столь возвышенное, что высокомерие Христианы не устояло и она протянула пастушке руку:

— О, молчи, сестра, ни слова!

Потом, так, словно этот миг доверительности облегчил ее душу, она залилась слезами.

Самуил со своей стороны выполнил условие ужасного договора. Погубив мать, он спас дитя.

Когда доктора, наконец, прибыли, они нашли, что Вильгельм уже вне опасности.

И тогда на лице Христианы мелькнуло удивительное выражение, какого, быть может, никогда не выражало человеческое лицо: то была смесь небесной радости и отчаяния души, осужденной на вечные муки.

Врачи, полагая, что их присутствие здесь более не нужно, удалились. В замке оставили лишь одного — на случай какой-нибудь новой напасти.

Самуил с видом почтительным и суровым склонился перед Христианой.

— Сударыня, — сказал он, — я вам больше не нужен?

— Сударь, — отвечала Христиана дрожащим голосом, не поднимая на него глаз, — вы помните то, в чем мне поклялись?

— Что вы меня больше не увидите, если сами того не пожелаете? Да, сударыня. Вы обе знаете, — прибавил он, окидывая взглядом Христиану и Гретхен, — что я держу свое слово, каким бы оно ни было.

Он еще раз отвесил поклон и удалился.

С этой минуты ни Гретхен, ни Христиана его больше не встречали.

Два дня спустя барон возвратился из Остенде и привез Христиане последний прощальный привет от Юлиуса.

— Ты подготовилась к отъезду? — спросил он.

— Куда мне ехать, отец?

— В Берлин. Разве мы не договорились?

— Нет, — сказала Христиана. — Я передумала.

Она сослалась на болезнь Вильгельма: потрясения позапрошлой ночи на какое-то время надломили его силы и было бы неосторожно сейчас подвергать его тяготам путешествия.

— Но как же быть с Самуилом? — напомнил барон.

— О, теперь я его больше не боюсь, — отвечала Христиана, покачав головой.

— Ты виделась с ним?

— Вы верите моему слову, не так ли, отец?

— Без сомнения, Христиана.

— Так поверьте, что с этой стороны мне уже ничто не угрожает.

Тон, каким были сказаны эти слова, показался барону несколько странным, но он объяснил это себе тем, что нервы Христианы расстроены треволнениями, связанными с отъездом Юлиуса и болезнью Вильгельма. Тем не менее он попробовал настаивать на переезде Христианы, опасаясь оставить ее одну в уединенном замке. Но молодая женщина проявила непреклонную твердость. Жить под одной крышей с отцом Юлиуса было бы для нее невыносимо. Ей казалось, что глаза свекра рано или поздно разглядят у нее на лбу и устах следы позорных лобзаний негодяя, продавшего ей жизнь ее ребенка.

Ничего ей теперь не нужно было, кроме одиночества. Она, подобно Гретхен, желала бы остаться одна в целом свете и запереться в хижине, куда никто не придет.

Барон, видя, что Христиану ему не убедить, волей-неволей был вынужден уехать несколько дней спустя. Прощаясь, он предложил прислать к ней ее маленького племянника Лотарио.

— Ах, ну да, вечно эти дети! — выкрикнула она. — Оставьте его у себя. Дети — вот что нас губит. Иметь хотя бы одного — уже и за это мы платим слишком дорогую цену.

— Ты так его любила прежде!

— Да, я слишком любила детей. В этом моя беда.

Барон и эти странные замечания также отнес на счет материнских и женских тревог.