Вдруг грянули фанфары, загремели барабаны, и Наполеон вступил на площадь, сопровождаемый ураганом восторженных криков.

Император ехал верхом рядом с каретой императрицы. Он приветствовал толпу.

А Трихтер чувствовал, что он совсем растерялся при одном приближении этого властителя, который, подобно Атласу, держит мир на своих плечах, в своей голове, а то и на ней — вместо короны.

Подъехав ко дворцу князя-примаса, Наполеон спешился.

Князь-примас, обнажив голову, ждал его на пороге вместе со своей свитой.

Он обратился к Наполеону с выражениями пламенного восторга, и тот произнес в ответ какие-то слова благодарности. Потом императрица вышла из кареты, и властительная чета направилась к лестнице, ведущей во дворец.

— Иди же! — сказал Трихтеру один из егерей. — Самое время. Скорее!

Трихтер бросил на Роймера душераздирающий взгляд.

— Молись за меня! — шепнул он.

Потом, с лихорадочным жаром стиснув ему руку, он бросился вперед, шатаясь, увы, не от вина!

— А, немецкий студент! — промолвил Наполеон. — Люблю это гордое юношество. Чего ты хочешь, друг мой?

Трихтер хотел отвечать, но голос его сорвался, и он не смог произнести ни слова.

Все, что Трихтер сумел сделать, — это протянуть прославленному императору прошение, которое он держал в правой руке, причем из-за этого ему пришлось пожертвовать своей фуражкой, которую он сжимал в левой руке, и, не будучи в силах удерживать два предмета сразу, уронил ее.

Император принял прошение с улыбкой.

— Ну, успокойтесь же, — сказал он. — Вы говорите по-французски?

Сделав над собой чудовищное усилие, Трихтер пролепетал:

— Моя мать… Ваше величество… Мой дядя тоже… умер… Но я… я не француз.

Он и сам чувствовал, что говорит нечто противоположное тому, что собирался сказать.

— Что ж! — произнес император. — Поскольку вы владеете французским, идемте со мной. Вы мне сами расскажете, в чем состоит ваша просьба.

Торжественно загремели барабаны, и император стал подниматься по лестнице, все еще держа в руках прошение.

Трихтер плелся следом, ошеломленный, отчаянно смущенный тем, что он пробрался в этот пышный кортеж, раздавленный всей этой славой, опьяневший от всего этого блеска, тонущий и готовый раствориться в сиянии столь ослепительного светила.

И вот он вошел в приемную залу.

Император милостиво приветствовал королевских и княжеских посланцев. Для каждого у него нашлось какое-нибудь любезное слово.

С генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он повел речь о его талантах полководца, заверив, что они ему известны и он их ценит.

Барону фон Гермелинфельду, явившемуся засвидетельствовать почтение от имени короля Пруссии, он сказал, что наука не признает границ между странами и что умы, подобные его собеседнику, самым своим существованием служат сближению людей и народов.

Когда же ему назвали имя посланника герцога Саксен-Веймарского, он с живостью устремился ему навстречу, отвел его в сторонку, несколько минут тихо беседовал с ним, а прощаясь, произнес:

— Господин Гёте, вы человек в полном значении этого слова.

Аудиенция подошла к концу, и князь-примас предложил императору пожаловать в пиршественную залу.

— Соблаговолите проводить туда императрицу, — сказал Наполеон. — Я сейчас присоединюсь к вам. Мне надо лишь отдать кое-какие распоряжения. Ах, да! Где же мой студент?

Трихтер, успевший несколько прийти в себя в то время как внимание императора было устремлено на других, почувствовал, что проклятое смятение снова овладевает им. Кто-то подтолкнул его, и он вошел в кабинет, куда император направился в сопровождении всего-навсего одного секретаря и двух адъютантов.