— Боюсь, я ничем не смог вам помочь, — закончил Пеллэм.

— Если вы говорите правду, вы оказали нам огромнейшую помощь.

— Какой смысл мне лгать?

— Скажите, мистер Везунчик, чего было больше — огня или дыма?

— Наверное, больше дыма.

Брандмейстер кивнул.

— Какого цвета было пламя?

— Не знаю. Обычного. Оранжевого.

— А не голубого?

— Нет.

Ломакс сделал пометки в блокноте.

Потеряв терпение, Пеллэм спросил:

— Что у вас есть на Этти? Улики? Свидетели?

В улыбке Ломакса ясно читалась Пятая поправка.

— Послушайте, — взорвался Пеллэм, — речь идет о семидесятилетней женщине…

— Послушайте, мистер Везунчик, я скажу вам вот что. В прошлом году мы расследовали в городе десять тысяч подозрительных пожаров. Более половины из них оказались следствием поджогов, из которых треть устроили женщины.

— Согласитесь, это едва ли можно считать доказательством вины Этти. Какой у нее предполагаемый мотив?

Ломакс повернулся к своему заместителю.

— Предполагаемый мотив. Этот человек слышал про предполагаемые мотивы. Откуда он это узнал? Из «Вестника полиции Нью-Йорка»? Из «Криминальной хроники»? Нет, он мне кажется обыкновенным настырным журналистом. Убирайся к такой-то матери вместе с твоим предполагаемым мотивом! Чтобы духа твоего здесь не было!

Вернувшись за ограждение, Пеллэм продолжал снимать, а Ломакс продолжал не обращать на него внимание.

Пеллэм направил камеру на угрюмый переулок за сгоревшим домом, — чтобы увековечить кучу мешков с мусором, спасших Этти, — и вдруг услышал завывание на высокой ноте, шум дыма, если только дым был способен издавать шум.

Пеллэм прошел к строительной площадке на противоположной стороне улицы, где завершалось возведение шестидесятиэтажного небоскреба. При его приближении дым превратился в слова.

— Одной из них. Я была бы одной из них.

Женщина сидела под сенью огромного мусорного бака, рядом с двумя облупленными каменными бульдогами, на протяжении ста тридцати лет охранявшими лестницу в дом Этти. Это была негритянка с симпатичным, щербатым лицом, в белой блузке, разорванной и перепачканной сажей.

Присев рядом с ней на корточки, Пеллэм спросил:

— Привет, Сибби. Как вы?

Негритянка продолжала таращиться на сгоревшее здание.

— Сибби, помните меня? Я Джон. Я вас снимал. Для фильма. Вы рассказали о том, как переехали сюда из Гарлема. Вы должны меня помнить.

Однако женщина, похоже, его не помнила. Пеллэм впервые встретил ее у входа в дом, когда пришел в очередной раз беседовать с Этти. Судя по всему, Сибби уже была наслышана о нем, потому что вместо приветствия сразу же предложила рассказать о своей жизни всего за двадцать долларов. Возможно, кое-кто из кинодокументалистов поставит под сомнение этические аспекты выплаты денег объектам съемки, но Пеллэм сунул ей в руку двадцатку и начал снимать до того, как Сибби решила, в какой карман ее убрать. Однако, это оказалось пустой тратой времени и денег; большую часть своего повествования негритянка просто выдумала.

— Вижу, вам удалось благополучно выбраться.

Сибби рассеянно объяснила, что в момент возгорания находилась дома с детьми — они только сели ужинать, рис и бобы с кетчупом. Им удалось быстро покинуть горящее здание, но затем Сибби с малышами вернулись, чтобы спасти от огня свое имущество.

— Вот только телевизор мы не смогли вытащить. Попробовали, но он оказался слишком тяжелым. Черт.

Мать позволяет своим детям так рисковать? Пеллэм поежился от этой мысли.