Гавриил державин. Афинейскому витязю
Сидевша об руку царя Чрез поприще на колеснице, Державшего в своей деснице С оливой гром, иль чрез моря Протекшего в венце Нептуна, Или с улыбкою Фортуна Кому жемчужный нектар свой Носила в чаше золотой — Блажен, кто путь устлал цветами[1] И окурял алоем вкруг, И лиры громкими струнами Утешил, бранный славя дух.
Испытывал своих я сил И пел могущих человеков; А чтоб вдали грядущих веков Ярчей их в мраке блеск светил И я не осуждался б в лести, Для прочности, к их громкой чести Примешивал я правды глас[2] ; Звучал моей трубой Парнасс. Но ах! познал, познал я смертных, Что и великие из них Не могут снесть лучей небесных: Мрачит бог света очи их.
Так пусть Фортуны чада, Возлегши на цветах, Среди обилий сада, Курений в облаках, Наместо чиста злата, Шумихи любят блеск[3]; Пусть лира торовата Их умножает плеск: Я руки умываю И лести не коснусь; Власть сильных почитаю, — Богов в них чтить боюсь.
Я славить мужа днесь избрал, Который сшел с театра славы, Который удержал те нравы, Какими древний век блистал; Не горд — и жизнь ведет простую, Не лжив — и истину святую, Внимая, исполняет сам; Почтен от всех не по чинам; Честь, в службе снисканну, свободой Не расточил, а приобрел; Он взглядом, мужеством, породой, Заслугой, силою — орел.
Снискать я от него Не льщусь ни хвал, ни уваженья; Из одного благодаренья[4], По чувству сердца моего, Я песнь ему пою простую, Ту вспоминая быль святую, В его как богатырски дни[5], Лет несколько назад, в тени Премудрой той жены небесной, Которой бодрый дух младой[6] Садил в Афинах сад прелестной, И век катился золотой, —
Как мысль моя, подобно Пчеле, полна отрад, Шумливо, но не злобно Облетывала сад Предметов ей любезных И, взяв с них сок и цвет, Искусством струн священных Преобращала в мед: Текли восторгов реки Из чувств души моей; Все были человеки В стране счастливы сей.
На бурном видел я коне[7] В ристаньи моего героя; С ним брат его, вся Троя, Полк витязей явились мне! Их брони, шлемы позлащенны, Как лесом, перьем осененны, Мне тмили взор; а с копий их, с мечей, Сквозь пыль сверкал пожар лучей; Прекрасных вслед Пентезилее[8] Строй дев их украшали чин; Венцы Ахилла мой бодрее Низал на дротик исполин.
Я зрел, как жилистой рукой Он шесть коней на ипподроме Вмиг осаждал в бегу; как в громе Он, колесницы с гор бедрой Своей препнув склоненье, Минерву удержал в паденье[9]; Я зрел, как в дыме пред полком Он, в ранах светел, бодр лицом[10], В единоборстве хитр, проворен, На огнескачущих волнах Был в мрачной буре тих, спокоен, Горела молния в очах.
Его покой — движенье[11], Игра — борьба и бег, Забавы — пляска, пенье И сельских тьма утех Для укрепленья тела. Его был дом — друзей, Кто приходил для дела, — Не запирал дверей; Души и сердца пища Его — несчастным щит; Не пышныя жилища: В них он был знаменит.
Я зрел в Ареопаге сонм[12] Богатырей, ему подобных, Седых, правдивых, благородных, Весы державших, пальму, гром. Они, восседши за зерцалом, В великом деле или малом, Не зря на власть, богатств покров, Произрекали суд богов; А где рукою руку мыли, Желая сильному помочь, — Дьяки, взяв шапку, выходили[13] С поклоном от неправды прочь.
Тогда не прихоть чли, — закон; Лишь благу общему радели; Той подлой мысли не имели, Чтоб только свой набить мамон[14] . Венцы стяжали, звуки славы, А деньги берегли и нравы[15], И всякую свою ступень Не оценяли всякий день[16]; Хоть был и недруг кто друг другу, — Усердие вело, не месть: Умели чтить в врагах заслугу И отдавать достойным честь.
Тогда по счетам знали, Что десять и что ноль; Пиявиц унимали[17], На них посыпав соль; В день ясный не сердились, Зря на небе пятно[18]; С ладьи лишь торопились Снять вздуто полотно; Кубарить не любили Дел со дня на другой[19]; Что можно, вмиг творили, Оставя свой покой.
Тогда Кулибинский фонарь[20], Что светел издали, близ темен, Был не во всех местах потребен[21]; Горел кристал, горел от зарь; Стоял в столпах гранит средь дома: Опрись на них, и — не солома. В спартанской коже Персов дух Не обаял сердца и слух; Не по опушке добродетель, Не по ходулям великан: Так мой герой был благодетель Не по улыбке, — по делам.
О ты, что правишь небесами, И манием колеблешь мир, Подъемлешь скиптр на злых с громами, А добрым припасаешь пир, Юпитер! О Нептун, что бурным, Как скатертям, морям лазурным Разлиться по земле велел; Брега поставив им в предел! И ты, Вулкан, что пред горнами В дне ада молнию куешь! И ты, о, Феб, что нам стрелами Златыми свет и жизнь лиешь!
Внемлите все молитву, О боги! вы мою: Зверей, рыб, птиц ловитву И благодать свою На нивы там пошлите, Где отставной герой Мой будет жить. — Продлите Век, здравье и покой Ему вы безмятежной. И ты, о милый Вакх! Под час у нимфы нежной Позволь спать на грудях.
1796
КОММЕНТАРИЙ Я. ГРОТА Графу Алексею Григорьевичу Орлову, которого, по доблести его, по красоте, атлетической силе и ловкости, поэт представляет себе в виде древнего Грека.
В рукописи эта ода, как написанная в подражание славному фивскому лирику, названа пиндарической, и временем ея сочинения показан сентябрь 1796 г. (22 числа было коронование императрицы). Подражание Пиндару не ограничивается духом и содержанием оды, но распространяется в некоторой степени и на форму ея: от начала до конца она состоит из отделов, которые идут один за другим по три, как строфа, антистрофа и эпод. Впоследствии Державин перевел две оды Пиндара (см. под 1800 и 1804 г.). Желая воспеть графа А. Г. Орлова, он очень кстати вспомнил о Пиндаре, с героями которого, победителями на греческих играх, этот увенчанный лаврами атлет и любитель конских ристалищ представлял большое сходство, так что на него могли быть перенесены без всякой натяжки многие выражения Пиндара.
Граф Орлов-Чесменский (род. 1737 г.), третий из знаменитых пяти братьев, придававших такой блеск двору Екатерины II в первое время ея царствования, удалился в Москву после того, как брат его князь Григорий утратил свое значение, и жил там (под Донским монастырем) до самой смерти своей в 1808. В начале второй турецкой войны императрица предлагала графам Алексею и Федору принять снова участие в военных действиях на море, но по получении от них ответа она писала Потемкину 13 января 1788:
«Графы Орловы отказались ехать во флот, а после сего письменного отрицания по причине болезни, гр. Алексей Григорьевич сюда приезжал и весьма заботился о сем отправлении флота и его снабдении; но как они отказались от той службы, то я не рассудила за нужно входить уже во многих подробностей, но со всякой учтивостью отходила от всяких объяснений, почитая за ненужное толковать о том с неслужащими людьми. Потом просил пашпорт ехать за границу к водам, но не взяв оный уехал к Москве» (П. Лебедева Материалы).
Страстный охотник до лошадей и владетель знаменитых конских заводов, гр. Алексей Орлов, живя в этом городе, каждое воскресенье тешил народ перед своим домом скачками или бегами (Ср. выше, стр. 137, примеч. 13 к Фелице). По словам биографа его, Ушакова[22]), ряд домов, занятых Орловыми в Москве, «составил целую новую улицу, представлявшую редкое сочетание красот природы с прелестями вымысла, вкуса, богатства и ума». Лучшею характеристикой московской жизни Орлова может служить следующий отрывок из Записок современника (Жихарева, стр. 88), описывающий эпизод гулянья в Сокольниках 1 мая 1805 года: «... Вдруг толпа зашевелилась, и радостный крик: «Едет! едет!» пронесся по окрестности... Впереди, на статном, фаворитном коне своем, Свирепом, как его называли, ехал граф Орлов в парадном мундире и обвешанный орденами. Азиятская сбруя, седло, мундштук и чапрак были, буквально, залиты золотом и украшены драгоценными каменьями. Немного поодаль на прекраснейших серых лошадях ехали дочь его (известная Анна Алексеевна, кончившая дни в Юрьевом монастыре) и несколько дам, которых сопровождали А. А. Чесменской (побочный сын графа), А. В. Новосильцов, И. Ф. Новосильцов, кн. Хилков, Д. М. Полторацкий и множество других неизвестных мне особ. За ними следовали берейторы и конюшие графа, не менее сорока человек, из которых многие имели в поводу по заводной лошади в нарядных попонах и богатой сбруе. Наконец потянулись и графские экипажи, кареты, коляски и одноколки, запряженные цугами и четверками одномастных лошадей... Сказывают, что граф и не одним своим богатством и великолепием снискал любовь и уважение Москвичей, что он доступен, радушен и, как настоящий русский барин, пользуясь любимыми своими увеселениями, обращает их также в потеху народа и как будто разделяет с ним преимущества, судьбою ему предоставленные». На другой день была блестящая скачка, после которой перед беседкою гр. Орлова пели и плясали цыгане. «По окончании всех этих проделок граф сел с дочерью в подвезенную одноколку, запряженную четырьмя гнедыми скакунами в ряд, ловко подобрал вожжи и, гикнув на лошадей, пустился во весь опор по скаковому кругу и, обскакав его два раза, круто повернул на дорогу к дому и исчез, как ураган какой. Смотря на этого, до сих пор еще могучего витязя, я вспомнил стихи к нему Державина».
Ода Афинейскому витязю напечатана в издании 1808 г., ч, II, XXI.
Содержание приложенных рисунков: 1) Под сению мира покоится поэт; играя на лире, он поет военную песнь и следит за орлом, парящим к солнцу и указывающим путь к праведной славе; 2) Гений мира, сложив орудия свои у подножия простого жертвенника, совершает на нем возлияние, при чем Марсов шлем служит ему чашею (Об. Д.). — Из другой рукописи, писанной рукою В. Капниста, видно, что сперва предполагалось сделать к этой оде другие рисунки, и именно: «1) Представить ристалище, на котором Минерва с высоты по отлогости катится на колеснице: одно из ея колес сошло с места, колесница клонится, и опасное падение кажется неизбежно. Но витязь, мускуловатою рукою схватив колесо, поддерживает богиню с опасностию собственной жизни. 2) Два борца в полном действии их членов». В третьей рукописи выражено еще другое предположение: «Приделать у орла медальон с силуэтом графа». |
