Самое жалкое, что есть на свете, – это толпа; вот и армия – толпа; идут в бой не оттого, что в них вспыхнула храбрость, – им придает храбрости сознание, что их много и что ими командуют.

Нет такой толпы, которая не дрогнула бы в присутствии человека, известного своим хладнокровием и мужеством.

Если человек не трус, он может один ограбить целый пассажирский поезд, а если он трус только наполовину, он может остановить дилижанс и обобрать всех, кто в нем едет.

Есть одна совершенно непонятная черта в характере головорезов: подлинный головорез обладает великолепной отвагой, и вместе с тем он готов на любую подлость по отношению к своему врагу; свободный, с оружием в руках, он сражается против сонма врагов до тех пор, пока пули не изрешетят его, а с петлей на шее, со связанными за спиной руками он молит о пощаде и плачет, как малый ребенок.

Когда взрослый человек играет с кем-нибудь злую шутку – это, по-моему, совершенно ясно свидетельствует об его трусости и слабоумии.

Храбрость – это сопротивление страху, подавление страха, а не отсутствие страха. Если человек не способен испытывать страх, про него нельзя сказать, что он храбр, – это было бы совершенно неправильным употреблением эпитета.

Взять к примеру блоху: она считалась бы самой храброй тварью на свете, если бы неведение страха было равнозначно храбрости. Она кусает нас и когда вы спите, и когда вы бодрствуете, и ей невдомек, что по своей величине и силе вы для нее то же самое, что все армии мира вкупе для новорожденного младенца; блоха живет день и ночь на волосок от гибели, но испытывает не больше страха, чем человек, шагающий по улицам города, находившегося десять веков назад под угрозой землетрясения. Когда говорят о Клайве, Нельсоне и Путнэме как о людях, «не ведавших страха», то непременно надо добавить к списку блоху, поставив ее на первое место.

Нельсон испугался бы десяти тысяч блох, но одна блоха не испугалась бы десяти тысяч Нельсонов.

Человек робкий попросит десятую долю того, что хочет получить. Человек смелый запросит вдвое больше и согласится на половину.

Нам нравятся люди, которые смело говорят нам, что думают, при условии, что они думают так же, как мы.

На каждые пятьдесят человек, посещающих у нас оперу, один, быть может, любит ее уже и сейчас; из прочих сорока девяти большинство, как мне кажется, ходит в оперу затем, чтобы научиться ее любить.

О хорах в «Лоэнгрине» Вагнера:

Тут в течение двух, а иногда и трех минут я вновь познавал те муки, которые испытал однажды, когда у нас в городе горел сиротский приют.

Музыка Вагнера лучше, чем она кажется на слух.

Нельзя сделать ничего лучше для того, чтобы опера Вагнера воспринималась неискушенными как нечто абсолютно совершенное, как исключить из нее все вокальные партии. Я бы хотел когда-нибудь увидеть оперу Вагнера в пантомиме. Там можно будет без помех слушать чудесную оркестровую музыку.

В этот вечер давали «Парсифаля». Первый из трех актов длился два часа, и я, даже несмотря на пение, получил удовольствие.

В операх Вагнера, как правило, все, что вы будете видеть, – это двое молчащих людей, один из которых стоит неподвижно, а другой ловит мух. Разумеется, я не имею в виду, что он на самом деле будет ловить мух; я имею в виду ту обычную оперную жестикуляцию, которая заключается в поочередном выбрасывании вверх то одной, то другой руки и которая, если играющий занимается исключительно делом и не издает никаких звуков, напоминает занятие, которое я упомянул.

Одна немка в Мюнхене говорила мне, что Вагнера не полюбишь с первой же минуты, надо систематически учиться его любить.